Вторжение

Так получилось, что неподалеку оказался и Штепа, и Вацюра зацепил его взглядом.

— А, пацифист! Ну-ка иди сюда. — Гнат достал из кобуры "Десерт игл", взвел курок и протянул пистолет Олесю. Затем он пафосно, как американский полицейский из голливудского фильма, объявил, что по законам военного времени, за организацию сопротивления властям гражданин Сологуб приговаривается к сметной казни. Вина его доказана, и вопрос обсуждению не подлежит. После этого Вацюра с нехорошей такой ухмылочкой подошел к Штепе. — Рядовой Штепа, приказываю привести приговор в исполнение.

Олесь стоял, вертел в руках пистолет и не верил своим ушам. Он начал оглядываться, в надежде отыскать лейтенанта Пэриша.

Должен же тот остановить этот маразм!

— Что, покровителей своих ищешь, маменькин сынок? А нет их. Вперед ушли. Не поможет тебе твой лейтенант.

— Должно быть следствие. — Промямлил Штепа. — Нельзя же так…

— Виновен, я тебе говорю. Стреляй, падла, а то под трибунал пойдешь за неподчинение непосредственному командиру, и не помогут тебе все эти европидоры.

Олесь весь сжался. Пистолет жег ему руки, которые дрожали мелкой дрожью.

— За нашими спинами отсидеться хотел? Чистенький да? Катаешься со своими английскими друзьями, пока мы дерьмо месим. Стреляй, сука. — Вацюра приблизил свое раскрасневшееся лицо вплотную и орал, брызгая слюнями на Штепу. — Стреляй, а то я сам тебя пристрелю. — Гнат отступил назад, снял с плеча винтовку и направил ее на Олеся. В гробовой тишине щелкнул предохранитель. — Стреляй, падла. — Прошипел он.

Штепа обвел растерянным взглядом столпившихся вокруг солдат, как бы прося помощи, но некоторые из них ухмылялись, а другие испуганно прятали глаза. Олесь поднял руку, приставил дуло к затылку обоссавшегося от страха мужика.

Щелк.

Выстрела не было.

— Ты бы хоть посмотрел, что магазина в нем нет, пидор бля. — Вацюра заржал, достал из кармана магазин и вставил его в пистолет.

Все вокруг тоже загоготали, а Штепа в бессилии опустился на землю. Продолжая громко смеяться, Гнат развернулся и выстрелил мужику в затылок. Тот словно подумал немного и завалился на бок, как был — со связанными за спиной пластиковыми наручниками руками.

— Ну что там еще, Хосе? — Капрал Пелегрини был раздражен настойчивостью своего подчиненного, мешавшего ему писать письмо жене.

— Двое гражданских на шесть часов, сэр. Двигаются в нашу сторону.

Пелегрини нехотя поднял забрало и сунул планшет в карман разгрузки.

— Кто-нибудь видит, кого это черти сюда несут?

— Они, наверное, не умеют читать, сэр. Там русским языком написано…

Если бы я хотел знать твое мнение о них, Бакли, я бы тебя об этом спросил. Повторяю, кто там идет?

— Пока можно сказать только то, что их двое, сэр. Бакли оторвался от мощного бинокля.

— Хорошо. Подождем, пока подойдут ближе. — Капрал снова опустил забрало и, как ни в чем не бывало, продолжил писать письмо. Через некоторое время Хосе Сагуэра доложил:

— Это мужчина и женщина, сэр… Нет, это дети. Девочка постарше и пацан. Совсем мелкий.

— Вот дерьмо! Только этого нам не хватало. Нам не нужны проблемы.

— Дать предупредительный, сэр?

— Погоди. Пусть подойдут поближе.

Дети — это самая распространенная наживка для блокпостов. Из них часто делают живые бомбы.

— Эй, наизат. Пшель, пшель.

— Бесполезно, Хосе. Сможешь так, чтобы их не задеть?

— Думаю да, сэр.

Застучал, нарушая утреннюю идиллию, пулемет, и пули вгрызлись в пыльный асфальт метрах в двух от детей, топающих в направлении блокпоста и державшихся при этом за руки.

— Черт! Похоже, их чем-то накачали. — Пелегрини выплюнул жвачку. — Что это там у нее в сумке?

— Дерьмо, дерьмо, дерьмо! — Сагуэра перешел на фальцет. Не успел капрал открыть рот, как латинос дал длинную очередь из своего пулемета по продолжающим идти по дороге детям. Мальчишка умер сразу. Пуля разможжила ему голову, а вот худенькое тельце девочки, на которой была надета пижама в цветочек, сразу пропитавшаяся кровью, еще несколько минут дергалось, лежа на асфальте в луже крови. Ей оторвало правую руку и разворотило бок…

После нескольких дней боев, как только стих обстрел района, где располагалась детская психиатрическая лечебница, ее покинули врачи, санитары и охранники. Они вылезли из подвала и разошлись по домам. Маленькие пациенты двое суток напрасно ждали, когда их накормят, дадут красивые разноцветные таблетки и сделают укол, от которого перестает все болеть внутри. Самый смелый из них — Зюзя, которому в этом году должно стукнуть четырнадцать лет, расхрабрившись, подошел к обесточенным воротам и неожиданно для себя легко открыл их. Здоровенная панель бесшумно отъехала в сторону, и детям открылся новый мир, полный незнакомых звуков, запахов и ярких красок. Сначала они шли все вместе. Большая стая совсем мелких карапузов и уже почти подростков. Они все еще робели, но пугали их не взрывы на соседних улицах и не горящие неподалеку дома, а огромные, доселе невиданные пространства и одиночество. Никто больше не заботился о них, не заставлял, не запрещал. Босоногий отряд, одетый в цветастую пижаму, взявшись за руки, прижимаясь к стенам домов, медленно двигался по направлению к центру города. Не города, а по их меркам целой вселенной, обитатели которой намного превзошли их в сумасшествии. Может от того они быстро освоились. Через какой-то час сумасшедшие дети, опьяненные невиданной свободой, разбрелись по Ставрополю. Они перешагивали через трупы, заходили в горящие дома, не смотря на апрельский холод, купались в фонтане на площади, кидались друг в друга остатками еды из разоренных магазинов. Им все было одинаково интересно: и неразорвавшийся снаряд, застрявший в пробоине в асфальте, и трепыхающийся на ветру обгоревший обрывок афиши. Глядя на страшный пейзаж с дебильно любознательными улыбками, они постигали мир. Самая крупная группа детей наткнулась на брошенный магазин игрушек, разбитые витрины которого только чудом не поранили никого из них. Лишь под вечер из этого царства игрушек их выгнал голод. Никто детей в городе не трогал, но и дела оставшимся в Ставрополе и пытавшимся выжить, до сумасшедших никакого не было. Где-то им давали еду и воду, где-то они снимали с трупов что-то из одежды и тут же напяливали на себя.

Простому обывателю, наверное диковато было бы смотреть, например на группу рослых, тощих подростков, обвешанных всем, что попалось по дороге. Возглавлял ее парень, чью голову украшал старинный абажур из антикварного магазина, а на шее висела гирлянда из засохших чизбургеров.

Через пару дней бои возобновились, но лишенные ума дети продолжали бродить по улице, не обращая внимания на высекающие искры из брусчатки пули и истошный вой падающих мин.

Им удавалось существовать в этом большом сумасшедшем доме, благодаря необычайно теплым весне и лету и, как ни странно, всеобщей разрухе. Они питались на развалинах и помойках вместе с городскими бездомными собаками. Те, так же брошенные и забытые, легко принимали полоумных детей в свои стаи. Можно было даже увидеть этих новых "маугли", ползающих на четвереньках среди своры дворняг.

Спали дети либо в брошенных квартирах, либо вообще на постепенно зарастающих газонах прямо на улицах.

Наде и маленькому Ванече повезло. Они не были братом с сестрой, но отчего-то бродили везде вдвоем. Так вместе их и подобрала какая-то добрая женщина. Все было бы хорошо, но с каждым днем еду добывать становилось все сложнее и сложнее, и Надя с Ванечкой все чаще и чаще оставались дома одни. И вот как-то жарким июльским утром дети побежали ловить шустрого котенка, красивого бежевого окраса и, конечно, не смогли найти дорогу обратно. Котенка Надя посадила в коробку из-под обуви. Ее, и найденную на помойке подушку девочка запихнула в большой драный баул, который повесила себе на шею. Котенок в коробке вскоре задохся, но дети этого не понимали, и еще несколько раз играли с ним, убирая мертвое тельце обратно в сумку.