Соло для рыбы

– Ничего. Это хорошо. Правильно. И пора…

Ни к чему было задавать новый вопрос. Моё бунтарство иссякло, и мне не хотелось сопротивляться.

По-прежнему придерживая мой локоть, осторожно и нежно, меня вели через храм, куда-то в северную его часть. Так отец ведёт свою дочь к венцу – подумала я, нет, немного не то.

– Почитай тут пока. Через десять минут начало. Я подойду.

– Что читать? – Но вопрос завис рядом со мной, так как мой поводырь исчез среди колон, икон и свечей, а я осталась перед запертыми дверями крестильни и честно пыталась вникнуть в тексты, вывешенные на стенке для ознакомления с порядком проведения таинства. Трижды перечитав заголовок «Символ веры», я ощутила себя буксующим разлаженным механизмом, переполненным выше краёв маслом, пусть высококачественным, но неподходящей марки. Сама вера для меня до сих пор являлась символом непостижимой жизни, где понятия «нельзя» и «можно» не имеют смысла запрета или разрешения, а означают нечто единственно возможное, некую осознанную необходимость, если воспользоваться знакомой с детства формулировкой. Символ веры, как функция более высокого порядка, четвёртое измерение – об этом можно слышать, читать, с этим можно смириться, как с бесконечностью космоса. И снова меня смутило удивительное свойство зарождающейся сегодня мысли – материализовываться в виде игры тепла и света. Солнце, хлынув в южные окна храма, вовсе не притушило, а скорее усилило свет сотен свечей, горящих перед иконами. Тёплыми, мягкими ладонями оно легло мне на плечи и повернуло снова лицом к открывающимся дверям. И я увидела собственную тень, уже вошедшую в небольшую уютную комнату и преклонившую голову к подножию купели. Ладони слегка сжали плечи, подталкивая меня вслед за тенью.

– Иди, дочка. Я с тобой.

И я послушно перешагнула порог, снова наслаждаясь подчинением чужой воле.

Нас было много… в этой комнате для таинств. Три младенца на руках волнующихся потенциальных крёстных матерей. Один, молча и пугающе осмысленно оглядывался, меня тревожил взгляд его тёмных внимательных глаз, сканирующий пространство. Другой спал. Так богатырски мощно, что заполнял всё вокруг себя непробиваемым спокойствием – хотелось находиться именно рядом с ним. Третий истошно орал, требуя немедленных разъяснений или прекращений любых возможных манипуляций, связанных с его жизнью. Его тщетно пытались угомонить рожками, сосками, ласками, но он отвергал всё и вся и был мне близок и понятен. Ори, малыш, отдувайся за нас обоих, требующих истолкований действий, неверующих в символы и страшащихся мира горнего. Я улыбнулась ему, он увидел, замер на пару секунд, и вдруг, возможно мне показалось, подмигнул заговорщически и удвоил вокальное усердие.

Четверо дошкольников жались поближе к батюшке – три девчушки с ангельски вдохновенными личиками, почти не различимые в своём благоговении, казались близняшками. Мальчик, сжимающий в кармане, судя по очертаниям, крупный чупа-чупс, весь сосредоточился на процессе ощупывания. Зря, мамаша или кто там, ублажаете оглашенного конфетой. Бедный-бедный и дисциплинированный, наподобие циркового медведя, он явно чувствовал себя, как на арене.

Подросток, лет тринадцати – четырнадцати пытался скрыть смущение нарочито скучающим выражением лица. Он то замирал « по стойке смирно», то, наоборот, пытался принять развязно-расслабленную позу, всё время при этом озираясь в страхе кого-то или что-то задеть и, разумеется, благополучно пару раз пихнул достойного господина в костюме и галстуке, пришедшего, наконец, к Богу, но даже здесь не находящего спокойствия.

Парень с девушкой, похоже, молодожены, совершали свой первый осознанный шаг к венчанию.

Пожилой неприкаянный с отчаянным желанием чуда в изношенных, выцветших глазах, стоял особнячком в сторонке и сам не слышал собственного шепота, да и никто не слышал, а можно было лишь угадать: «Грешен». Я пару раз произнесла это слово про себя, одновременно с ним и очень смутилась, почувствовав брата.

Священник мелодично выводил свой текст, и язычки пылающих свечей отзывались в такт молитве. Возможно, я не очень внимательно слушала, но смысл всё же грузился в какие–то глубинные файлы подсознания, минуя стадию вывода. Скорее завораживал ритм – сколько же во мне языческого.

– Отрекаюсь – прозвучало вокруг меня. От чего?  Уже не важно. Ещё трижды повернувшись лицом к пристально взирающему солнцу, сметающему остатки теней с лиц, мы произнесли это слово.

Я стояла перед купелью, глядя на своё отражение, восторженно слушая музыку потрясающего оркестра, в котором солировал безупречный альт молитвы священника, ему вторил джазовый саксофон окрещённого младенца, и справа мелодично ухнул контрабас отца Григория:

– Назови своё имя.

– Мария – ответила первая скрипка.

Господи, слышишь, это моё имя.

Но, когда новообращённые, одухотворённые до полупризрачного состояния, выплыли неторопливой вереницей из обители святой купели и встали в очередь перед алтарём, конечно, возникли ассоциации с паломничеством к райским вратам, но появился вопрос…

– Зачем же, так сразу? Минуя всю жизнь?

– Детка, это всего лишь причастие.

– Причастие? Интересно. Там пьют вино? Забавно.

– Что–то вроде последней капли для нелинейного эффекта – старец смотрел на меня в упор – он явно подозревал возможность нелинейной реакции.

– Последней капли? Господи! Для чего? Грязная муть осадка, горечь, взвесь разочарования и сомнения. Никогда не пью последних капель!

Я попыталась обойти этого великана, который казалось заполнил собой все возможные проходы наружу. Из храма.

– Стой! Муть и горечь выплёскиваются как раз из-за последней капли. Остаётся чистота. Да и не вино это вовсе.

– А что? Опять символ? Чего? Самодовольства? Глотнул и очистился? Микстура покаянная?

– Кровь Господня.

– Приехали.

Я присела на скамеечку напротив Николы-Чудотворца. И почему все старцы сегодня так похожи?

– Кровь, говоришь, отец? Ну, я вас, ребята, братва православная, поздравляю. Язычники приносили в жертву богам животных. Ну, в худшем случае, друг друга… Господа христиане пошли куда дальше…

– Не бойся своих мыслей – медленно проговорил Григорий Ефимыч – я тоже это всё думал. Да кто не думал? Вот скажи, что могло быть наиболее ценным для жителя пустыни 2000 лет назад?

– Вода, наверное. Как и сейчас – мне самой очень хотелось пить, и я сразу сообразила.

– Вода – слово прозвучало как выдох. Распутин опять внимательно разглядывал моё лицо. Это смущало, но и успокаивало одновременно. Он вновь медленно заговорил, продолжая смотреть, и мне захотелось остаться вот так вот здесь, в этом храме, навсегда, между двумя взглядами, под их присмотром. Николы с иконы и Григория рядом с ней. И со мной.

– Вода – кровь земли, кровь праха. Вот тебе и символ язычника: кровь это жертва. А что божественней воды? Возвышенней праха? Вино и хлеб. Вот и вкушайте, причащаясь небу, отрываясь на миг от земли.

– Нелинейный эффект. – Дошло до меня наконец.

Я отправилась в очередь. Я оказалась последней. А вино густым и сладким, утоляющим и голод и жажду всего лишь одним глотком.

– Вот, дочка, я тебе отец. Как ты хотела.

– И что? Это ведь праздник?

– Разумеется. Ещё какой.

– И?

– Что?

– Ну… Если праздник?

– А? Мы идём к тебе.

Я вспомнила своё обиталище.

– Слушай, у меня и закусить-то нет…

– Значит будет. Купим всё что нужно. Борща наварим.

– Борща?

– Научу.

– Зачем мне кулинарные навыки?

– И котлеты нажаришь, и холодца настудишь, и селёдочку…

– Ты чего, отец Григорий? Проголодался так? Вон кафешка!

– Кафешка – это будни. А у нас праздник.

– Да ну? Какой же? День кухарки?

– Сама говорила – праздник. Крестины. Теперь всё будет по-другому, иначе. Не сразу, конечно. Но ты заметишь…

– Чудо?

– Скорее, работа. А чудо тоже. Знаешь в чём?

– Любопытствую.