Соло для рыбы

Я не могла сдержать душившего меня смеха с примесью хмельной истерики.

– Ещё пол-литра, отец?

– Хватит пока. Пошли, прогуляемся. Уж день небось…

Минуя огромный суетливый зал прибытия с нелепой стелой Петру, торчащей перед переходом в роскошно–величественное главное здание и аккуратно проманеврировав между створками огромных дубовых дверей, мы вышли на площадь, носившую когда-то гордое звание Знаменской. Солнце уже строго и покровительственно взирало на город, как на ребёнка, требуя показать чисто вымытые утренней росой руки проспектов, личики и ладошки площадей.

У меня появилась забавная идея совместной прогулки со стариком Распутиным по строго конкретному маршруту.

– Отец Григорий, ты куда-нибудь торопишься?

Он остановился, задумался, порылся в бороде. Я ждала, чувствуя, что мне очень хочется, чтобы он был сейчас свободен, чтобы ещё немного побродить, чтобы был повод не возвращаться к себе, оставаясь с ним.

– Пака нет.

– То есть, мы можем…

– Хотелось бы город посмотреть. Давно его не видел. Представляешь, я последний раз ещё в Ленинграде был. Так что давай, гид-переводчик, переводи…

– А, долго ходить сможешь, дедушка?

– Смотри сама не зажалуйся.

Я взглянула снизу вверх в лицо высокого статного мужика и вдруг очень ясно ощутила нелепое отсутствие связи между его внешним обликом и датой рождения. Выпив весьма изрядно, значительно больше меня, он был заметно трезвее, глаза сияли явно ярче моих. Если бы не глубокая морщина на переносице над крупным горбатым носом и седые лохмы, он вообще выглядел бы моим ровесником. В довершение ко всему между небрежно взлохмаченными усами и бородой ухмылялись такие губы, что рождалось порочное желание поцелуя. Я смутилась и отвела взгляд, дед коротко хохотнул, и мы довольно бодро двинулись в сторону Лиговского.

Как я любила эти названия, ставшие для меня именами: Гончарная, Лиговский, Пушкинская, Кузнечный, Загородный. Это был мой ареал обитания, – территория доверия – здесь ничего не может случиться плохого. Это маршрут длительных вечерних прогулок с отцом в моём детстве, путь философских бесед и поэтических игр. Сейчас, держа крепко под руку знакомого мне несколько часов человека, так близко, что я слышала его мерное, в унисон с моим, дыхание, я ощущала смешанное чувство умиротворения и тоски… по давно покинувшим меня.

– Эх, отец Григорий, и отчего ты мне не отец?

– Как знать? Я многим отец. А твои родители?..

– Их уже нет.

– Так что спрашивать некого…

– Может тебя спросить?

– Давай, коли нужда. Охотно отвечу. Прямо сейчас – быстро проговорил дед, восторженно оглядываясь на Владимирский собор, мимо которого мы проходили. – Действует. Конечно, она должна была сюда вернуться. Свято место не долго пусто.

– Кто она?

– Как кто? Да Богоматерь Владимирская. Я во сне её видел в восемьдесят девятом…

– Так собор тогда Епархии вернули, кажется.

– Ну, я и говорю. Спрашивай, что хотела.

– Не сейчас. Вопрос как-то не сформулировать. Не созрел ещё, похоже.

– Ну, пошли, куда вела.

По Загородному мы вышли к Гороховой. Появившиеся уже вполне многочисленные встречные прохожие с любопытством поглядывали на нас. Женщинам явно был интересен мой спутник. Я ощутила ревность и не знала, что с этим делать: удивляться, противиться или наслаждаться.

Чего ждала я от прогулки? Она была нужна мне, как обычное простое времяпрепровождение с ничего незначащим полупьяным общением? Или я хотела показать своему новому знакомому, что могу быть интересной, нужной, стать такой, хотя бы в мелочах. Ему ли? Себе ли, ушедшему из моего мира отцу? Или были ещё какие-то надежды, сумасшедшие и тайные даже от меня. Различные мысли и чувства свалились в кошаче-собачий, рвущийся изнутри на части клубок, катающийся мотком из мягких игрушек и проводов под напряжением, заставляющий трезветь  во всех отношениях с присущими процессу тошнотой и головной болью. Хотелось срочно бросить какой-нибудь кусок или каплю разыгравшемуся, дёргающему за горло желудку. Но мерзкий старец пресек все мои попытки заглянуть не только в круглосуточный супермаркет, но и в гостепреимно-уютное кафе «На Гороховой», так удачно открытое в столь ранний час.

– Хватит пока, дочка, дай плоти отдохнуть, усмири её.

И я послушно, неожиданно для себя, смирилась, целиком.

Вовремя. Вдруг, будто из-за подвергшихся выветриванию отвесных серо–бурых утёсов доходных домов, прячущих в складках облупившегося декора остатки чудом задержавшихся сумерек, выплыл по Большому Казачьему мой любимый дом 61 дробь 1. Он был целиком освещён солнцем, нарочито выделившим для полноты эффекта архитектурные особенности раннего модерна и напоминал растр гигантской галеры, входящей в гавань. На мгновение выхваченная лучом, словно омытое прибойной волной имя корабля, высветилась над высокой угловой дверью вывеска «Эдем».

– Вон дом, в котором я некоторое время жил в Ленинграде – услышала я голос старца, донесшийся до меня, как мне показалось, сквозь шум ветра и волн. И точно в полусне я увидела словно выточенную из морёного дуба ладонь, резанувшую воздух поперёк моего взгляда. Она указывала направо, на тот дом, к которому я и вела старика, а теперь не хотела или боялась даже смотреть на этот псевдоклассический развязно наглый фасад с отвисшей от удивления челюстью высоченной арки, внутри которой зияла вопящая надпись «Азимут» – смотри сюда! Вот оно направление твоих поисков, здесь всё, что тебе нужно, от общества петербургских эгоистов до салона красоты «Распутин».

«Приплыли» – пронеслось в моей больной голове и застряло где-то на пути к уже распахнутому рту.

– Что уставилась шально? – смеясь, пророкотал дед – Чего ждёшь? От кого?

И вдруг зашёлся совсем уж гомерическим гоготом:

– Гляди туда! Стоматология – «Эдем»! Многообещающее название. Я бы не рискнул.

– Ладно же! – я схватила его за руку – Пошли. До Мойки отсюда уже совсем недалеко.

Я ждала вопросов, но их не последовало. Старик молча озирался по сторонам, и на лице его не застыла, играла усмешка-улыбка, а у меня вряд ли хватило бы слов описать все выражаемые ею чувства. Мы шли так быстро, точно боялись опоздать туда, где уже находились наши мысли, словно они, мысли, могли не дождаться, уйти дальше, и всё будет упущено. Мне стало казаться, что вовсе не я выбираю маршрут нашей экскурсии, а напротив, ведома этим человеком, возникшим из какого–то непознаваемого бытия или небытия. Для своих, по моим подсчётам лет, он был фантастически неутомим, как призрак, как тень отца Гамлета.

– О! Господи! – Пронеслось в моей голове, и тут же слова, вырванные из пространства, свалявшиеся в залежалый ком, как-то сгруппировались и рассыпались на ритмично–зарифмованные строки.   

Я не Офелия и не сойду с ума

Цветам ломая их изящный face,

Я встану рядом, ибо я сама,

за эту жизнь держусь как за эфес.

Всё твой вопрос – в нём лёд и кипяток

Не смешаны в пропорциях неравных

Я при рождении сделала глоток,

Который, по сценарию, отравлен.

О страшный дар – без удержу любить

Нам отсулил могучий неврастеник.

Отмщенья жаждем или not to be

И мы всегда сражаемся за тени.

Кто мой отец? И кто его убил?

И что стократ твоих теней дороже –

Сегодня Гамлет мой, ты слышишь, Билл?!

Мы друг без друга умереть не можем.

На последней строке мозг зациклил, и она стала повторяться бесконечным рефреном. Я начала отставать, Григорий Ефимович оглянулся. Какие у тебя глаза, старик?! Помнится в «Чижике-Пыжике» они светились цветом хорошо разбавленного коньяка, а сейчас такие же, как асфальтово-бурая вода канала Грибоедова, ползущая под Каменным мостом, под нами. Всё правильно – никто толком не мог запомнить твой взгляд. Историки-биографы до сих пор спорят, описывая ощущения, воздействия, всё что угодно. О чём это я? Это совсем другой человек, тёзка, однофамилец… Человек ли? Ну да, конечно, тень отца… Чего ты хочешь от меня?