Господа Магильеры (СИ)

- Мы выполняем волю кайзера! Это война.

- Одно не отменяет другого.

Райф скривился.

- Что по мне, так все одинаковы. Все мы в равной степени чудовищны. Людей жжем? Жжем. Ну так нечего придумывать пустое. Философы. Ад им, рай…

Райф заворчал и попытался поплотнее укутаться в свое тряпье. От холода и усталости он зверел, и разговоры едва ли могли его расшевелить, только злили.

- У меня был знакомый, лейтенант-фойрмейстер, - сказал хауптман Тиле так тихо, что невозможно было определить, к кому он обращается, - Умер в шестнадцатом. Он любил поджигать у французов руки и ноги. Особенно когда они бежали в атаку. Брал бинокль и нарочно высматривал. И смеялся, когда у пехотинцев загорались конечности. Они бросали оружие и начинали метаться. Иные падали на землю и катались, иные пытались бежать дальше, не обращая внимания на то, что обуглившиеся пальцы уже не могли держать винтовку. Мундиры спекались с телами, а люди все бежали. Он нарочно не давал им быстрой смерти. Его очень это развлекало.

Фойрмейстеры завозились вокруг печи, кто-то хмыкнул. Из приоткрытых ртов струился густой пар.

- Бывает, - сказали из задних рядов, где ютились те, чья очередь греться еще не настала, - Это от злости. Один мой приятель, бывало, тоже…

Гулко хлопнула наружная дверь блиндажа. Кто-то стал спускаться по лестнице вниз, судя по отзвуку шагов, промерзший до такой степени, что едва шевелился. Райф выругался, когда порыв ледяного ветра жестко тряхнул горящие угли, мгновенно выдув из нашей тесной пещеры те крупицы тепла, что чудом удалось здесь сохранить.

Это был Герстель, похожий на собственного призрака и покачивающийся от слабости. Последний час он провел на наблюдательной позиции, наверху, и теперь спустился вниз погреться, едва передвигая ноги. Ему молча освободили место у печи, и он, зашипев сквозь зубы, придвинулся к зыбкому огню, протягивая скрюченные, побагровевшие от мороза пальцы. Густая седина в его волосах походила на иней, а

подбородок был покрыт тонкой ледяной коркой с ржавой табачной примесью, и это удивительным образом казалось даже естественным, учитывая его холодное, не умеющее выражать чувств, лицо.

Герстеля мы знали недавно, его приписали к нашей роте лишь в ноябре, и, кажется, никто не мог похвастаться тем, что близко с ним сошелся. Ян Герстель был человек того особенного склада, что выпадает из любого общества, но не в силу гордости или отчужденности, а просто потому, что общество не способно удержать его, как пробитая каска не удерживает зачерпнутую воду.

Он был таким же, как мы, тощим, обтрепанным, бледным от усталости и недоедания, словом, таким, какими были все фойрмейстеры зимой тысяча девятьсот девятнадцатого года. Но все-таки он чем-то отличался от нас, и мы, старые фронтовые псы, безошибочно чувствовали этот запах, хоть и не понимали его природы.

Этот запах отчего-то заставлял нас инстинктивно сторониться Герстеля, оттого, оказываясь в любом обществе, он неизменно создавал вокруг себя зону пустого пространства. Вот и сейчас, несмотря на холод, от которого съеживались сухожилия, некоторые безотчетно отсели от него.

Едва ли одиночество мучило Герстеля. Он всегда держался молчаливо, с той подчеркнутой вежливостью, которая быстро создает ареол человека замкнутого и не ищущего компании. С его приходом, как обычно и бывало, атмосфера сделалась более скованной, но разговор не умолк.

- Разве это чудовищно? – Кинкель, заваривший весь разговор, не к месту засмеялся, - Да у нас таких чудовищ по десять штук на каждый взвод найдется. Руки, ноги… Скажете тоже. Знал я в прошлом году одного парня, вот то был мастер! Он умел сжигать человека так долго, что тот сходил с ума от боли. Каким-то особенным образом поджигал его подкожный жир и тянул, пока мог. Люди сгорали как свечи, оплывая от жара. Он так мог по полчаса развлекаться. Вот это было сущее чудовище. Уверяю, никто не переживал, когда ему осколком шею распороло. Война войной, а есть все-таки, господа, некоторая мера…

Кинкель не знал, как закончить и, прочистив горло, принялся молча мешать угли. Теплее от этого не делалось, но зрелище перекатывающихся багровых глыб завораживало, помогая хоть на миг забыть про холод.

- Допустим, и это не предел, - наблюдая за углями, обронил Траншейный Клоп, - Зачастую люди словно нарочно соревнуются, кто из них большее чудовище, а война лишь прекрасная сцена для подобных занятий. Мне приходилось знать немало садистов и психопатов, и каждый из них был чудовищен по-своему. Например, я знал одного фойрмейстера, который сжег пять человек из своих же за бегство. Никакого трибунала, никакого суда. Поднял руку – и готово, пять обугленных скелетов на земле. Была ли в этом необходимость? Нет, не было. Он поступил так не потому, что подобного требовали обстоятельства, а единственно потому, что чувствовал в этом потребность. Вот что такое настоящее чудовище. Человек, который по доброй воле отдается тому черному, что есть в его душе. Человек же, чистый в помыслах, чудовищем быть никак не может, предлагаю на этом и…

Герстель встрепенулся, отчего его смерзшаяся шинель издала неприятный хруст. Он никогда не проявлял интереса к нашим разговорам и не вставлял реплик. Даже реагировал с подчеркнутым равнодушием, если требовалось вставить слово. Но тут он с интересом взглянул на Мольтера.

- Простите, что прерываю, - сказал он хрипло, голосовые связки, тронутые льдом, еще не успели оттаять, - Вы, кажется, ведете разговор о чудовищах?

- Да, вроде того. Все лучше, чем впустую лязгать зубами.

- Очень интересная тема. Значит, полагаете, что чудовище есть следствие сознательного морального выбора? Что каждый человек сам выбирает, быть ли ему чудовищем?

- Полагаю, что так, - неохотно сказал Траншейный Клоп. Герстеля он не любил, считая того человеком гордым и себе на уме.

Герстель неожиданно улыбнулся. Кажется, впервые за все время, что я его знал, то есть, за два месяца. Улыбка его не красила, лицо оставалось по-прежнему отчужденным и холодным.

- Чудовища бывают разные, - сказал он негромко, - Мне в свое время пришлось познакомиться с одним достаточно необычным.

- Да? И как его звали?

Герстель не ответил. Несколько секунд он сидел в оцепенении, подобно прочим, глядя на языки огня. Казалось даже, что он совершенно забыл про собеседника, выпав по своему обыкновению из беседы. Но он все же заговорил.

- Сейчас январь… Значит, это было почти полтора года назад, летом семнадцатого. Да, определенно, семнадцатый. Наверно, мне до самой смерти будет казаться, что все это произошло вчера. Вам приходилось бывать в N? - Герстель назвал город, оказавшийся большинству из присутствующих незнакомым, - Нет?.. Хороший город, во Франции. Наш полк отвели туда с передовой на переформирование. До этого мы с французами изводили друг друга несколько месяцев. Контратака за контратакой. Тяжелое было время. Иногда мертвецов в занятых траншеях оказывалось столь много, что нам приходилось снимать несколько слоев. Один слой – наш, затем французы, затем снова наш…. Мы дрались с остервенением, как бешенные псы, которые не в силах выпустить друг друга из зубов, даже истекая кровью. Артиллерия ревела днем и ночью и, в конце концов сделалась настолько привычной, что мы в ужасе обмирали, стоило ей замолчать хоть на минуту. Все повторялось из раза в раз. Мы поднимались в атаку и перли на французские позиции, а лягушатники выкатывали пулеметы и укладывали целые шеренги лицом вниз, как меткие мальчишки роняют в тире ряды деревянных фигурок. Осколки звенели над землей, срезая людей, превращая их в кровавые лохмотья в обрамлении клочьев «фельдграу» [22]. После того, как мы прокатывались по нейтральной полосе, делалось страшно обернуться. Поле всплошную было засыпано солдатскими телами, выпотрошенными, обожженными, обезглавленными и четвертованными. Мы выбивали французов из траншей, но они перекидывали резерв, и следующим ударом вышибали нас обратно. И сами шли в наступление по тому же проклятому полю, платя ему свою обязательную дань. Все повторялось. Такой вот ежедневный спектакль без антракта и перемены сцен. И слишком много испорченного реквизита под ногами.