Чужой для всех

Миша вдруг вспомнил, что же произошло здесь недавно. Ему стало страшно стыдно за себя, за свои действия. Вместо того чтобы по душам поговорить с Верой он ее избил. Миша поднялся с пола, опершись о край обеденной скамейки и, подошел к маленькому зеркальцу, висевшему в углу. На него глянуло заросшее с недельной щетиной, худое, с большими впавшими глазами и заостренным с горбинкой носом, уставшее, раздраженное лицо.

— Ну и вид у тебя Михаил? Дошел до ручки. — Миша вдруг стал разговаривать со своим внутренним 'Я'. — Вместо того чтобы врага бить, ты решил счет открыть, начав с собственной родной сестры.

— А что надо было по головке погладить за это? Или может согласие дать на свадьбу? Нас же НКВД всех расстреляет за связь с немцами, а детей сошлют в Сибирь в детский дом.

— По головке, не по головке, но так жестоко бить зачем? Она же девушка, она же твоя сестра. У нее впервые вспыхнули настоящие чувства, первые чувства любви. А ты за это по лицу хлестать. Стыдно. Очень стыдно Михаил.

— Что делать тогда?

— Первое, попроси прощение у Веры. Ты очень обидел свою сестру. Второе, просто поговори с ней в хорошем тоне. Если самому тяжело, пусть мать поговорит. Раскройтесь по душам, глядишь, и придете к согласию.

И вдруг Мише в голову пришла новая мысль о том, что Веру надо спрятать и не показывать этому фрицу. Приедет, а ее нет. Может и мать с сестрами удастся на время вывести к родственникам.

Это новая идея моментально заполонила его сознание, и он повеселел. Он с Верой на эту тему говорить больше не будет, а вот мать должна узнать, когда приедет немец и накануне Веру нужно спрятать в лесу. Довольный своим решением он поправил на себе одежду и зашел в большую комнату…

Ближе к ночи Михаил вернулся в лагерь, где первое время он и его три товарищи прятались от нашествия немецких солдат. Вообще-то лагерем это место трудно было назвать, но хлопцы так решили. На самом деле это был их схрон от оккупантов, в глуби леса, защищавших их с двух сторон малопроходимым болотом и состоящий из землянки и навеса — кухни с очагом, выложенным из камней. Ребята еще не спали, а сидели на бревне и тихо разговаривая, пекли в углях бульбу. — А вот и Миша появился, не запылился, — приветливо отозвался на шорох Михаила Лявон, — поддев палкой подгоревший корнеплод. — Смотри чистенький, побритый и усы решил как у Чапая отращивать. Не партизан, а герой.

— Здорова, хлопцы, — поздоровался Михаил, крепко пожав Степану и Лявону руку, не обращая внимания на шутки Лявона. Вот продукты от мамы.

— За 'харчишки' спасибо, — оживился и Степан. — Что вкусненького принес Миша? Покажи.

— О-о-о, — заохал Михаил, — есть такое слово деликатес. Завтра попробуете, чем кормится Европа.

— А где раздобыл Михаил, расскажи? — проявил интерес Лявон. — Присаживайся, у нас и бульба уже испеклась.

— Потом хлопцы, потом, устал. А где Трофим?

— Атаман думу думает. Он в землянке.

— Ну, добра, я еще подойду к вам. Попьем чаю. Миша прошел немного вперед и, выставив перед собой жилистую, длинную руку, было довольно темно, спустился по ступенькам в землянку. Лампа здесь была потушена, берегли керосин.

— Осторожно Миша, темно, — подал голос с противоположной стороны Трофим.

— Не спишь? — Миша на ощупь нашел колоду, служившую стулом, и присел на нее.

— Не сплю, как слышишь. Ну как сходил Миша? Как там Вера?

— Много распространяться не буду. Нет желания, извини Трофим.

— Не хочешь, не говори. Завтра расскажешь.

— Не в этом дело. Хвастаться нечем. Вера все признала. Ты представляешь, — Миша нервно вскочил с колоды, возбудившись от воспоминаний, — она мне с вызовом так и ответила, мол, люблю немецкого офицера, он меня тоже любит, и мы скоро поженимся.

— Да ты что? — Трофим поднялся с лежанки и зажег лампу. Разгоравшийся фитиль, осветил вначале напряженную долговязую фигуру Михаила, а затем и выстраданное горем молодое худощавое, с пробившимися усиками лицо.

— Да Трофим, да! — Миша смотрел на друга, ища сочувствия.

— Садись ты, не стой и так тесно. Что ты решил делать Миша?

— Что делать? — Михаил повторил вопрос, как бы подбадривая себя. — Оставить все как есть и допустить, чтобы немец увез Веру, ты сам понимаешь, я не могу. Иначе органы покоя не дадут ни мне, ни матери, ни остальным детям, не говоря уж о самой Вере.

— Да, Миша ты прав. За связь с фашистами благодарность не выпишут. Любовь не в счет. Враг. Идет война не на жизнь, а на смерть.

— Вот то и оно. Есть у меня одна мысль. Но нужна ваша помощь.

— Что надумал, поясни, — Трофим, слушая Мишу, присел на березовую кровать и стал делать самокрутку.

— Этот немец приедет за Верой четвертого августа.

— Откуда известно?

— Вера матери сама говорила, что он обещал быть в поселке через две недели, а уезжал он 21 июля. Мне мама и передала. Так вот я хочу накануне увести Веру из дома и спрятать в лесу. Долго немец в поселке не задержится, покрутится и уедет. Война все же. И сделать это должны вы, мои боевые друзья. Мне Трофим, сам понимаешь, из этических соображений делать это нельзя. Я и так виноват перед сестрой. — Лоб Михаила покрылся легкой испариной. Лицо его было бледным.

— Что-то случилось дома?

— Да случилось. Узнав от Веры об этом, я не сдержался и избил ее.

— Ты избил Веру? — воскликнул с удивлением друг. — Миша! Что с тобой происходит? Меня за грудки, Вере пощечины. Откуда это. Твой батька был спокойным, уравновешенным человеком. Ну, ты даешь?

Миша молчал, видно было, что он сильно переживает. — В общем, хочу вот так поступить друг мой Трофим, — после небольшой паузы подытожил он. — Поддержишь меня?

— Вера, конечно, не знает об этом, — зацокал тот и покачал головой. — Ну, и работенку ты нам удружил. А немец тот не озвереет? Деревню не сожжет?

— Думаю, что не сожжет, он из интеллигенции, как мама говорила. Другого выхода я Трофим просто не вижу. Вера плачет и держится на своем решении. Но поплачет и перестанет. Любовь скоротечна, пройдет время и забудет. А мне думать надо о семье. Мне три сестры маленьких подымать, да мать больная. Веру отпустишь, мне расхлебывать одному. — Миша с надеждой посмотрел на друга умными, уставшими глазами, ожидая ответа.

— А ты Миша кого-нибудь любил? — чуть подумав, в лоб задал Трофим вопрос Михаилу.

— Еще успею, время не подошло, — без промедлений ответил тот. — А если серьезно, то какая может быть любовь, когда война. От пули любовь не спасает, а горе и страдания сделать может. Вот война закончится, тогда и семьей можно обзаводиться.

— Так оно так. Но когда любить, сердцу не прикажешь, — с потаенной грустью вздохнул Трофим. — Правда, случай с Верой исключительный. И оставлять его на самотек нельзя. Ладно, я подумаю обо всем, что ты мне рассказал. Решение примем позже. Время немного есть. Тогда же Лявону и Степану расскажем. Все у тебя или еще, какие новости?

— Пока все. — Миша поднялся с колоды. — Пойдем Трофим на воздух, душно мне. И колотит что-то всего. Думаешь, я за Веру не переживаю? Еще как! Сестра все же она мне, считай единственная. Почти одногодки, вместе росли. Маленьких не в счет.

— Да, не завидное твое положение. Хотя у кого оно сейчас завидное?

— Кстати, — вдруг вспомнил Михаил. — Я же самогонки пол-литра принес, есть консервы, тушенка. Может, обмоем командир разговор? Хлопцы слюной исходят.

— Вот с этого и начинать надо было. Конечно, идем! — воодушевился Трофим. — А то раскис партизан.

И друзья, повеселев, вышли из землянки…

Глава 17

'Дорогой наш Франц, здравствуй! С большой радостью получили вчера из рук почтальона твое письмо с фронта. По этому случаю по просьбе Дитриха, твоего брата, я испекла любимый всеми пирог с яблоками. Тесто подошло очень хорошо, и пирог вышел не хуже Рождественского. Ты нас обрадовал и огорчил.