Евангелие от рыжего кота

Мария открыла глаза и спросила: — Где я?

— Не бойтесь вы в руках своих друзей, — сказал Адонис, но Мария, несмотря на то, что капитан её укладывал, поднялась и вышла на палубу.

— Оставьте в покое Дюдона, — воскликнула она, направляясь к двум гигантам.

— Кудря, оставь Дюдона, — сказал Адонис, слышавший не один раз о безвременно почившем друге госпитальеров.

— Так он дерётся, — сказал Кудря, совсем не собираясь заканчивать борьбу. Видимо, встретив равного по силе соперника, Кудря разминал свои мускулы. Дюдон, ещё ничего не понимая, не собирался оставлять поле боя.

Хорошо, что вернулись мы с Жаном, иначе медведи разнесли бы корабль на щепки. После обнимания и бестолковых расспросов, Дюдон сказал, что лучше выйти в море и стать подальше от города, что Адонис и сделал. После этого стали на якорь и выпили несколько бутылок вина. Правда, Раймонду, который еще толком не пришёл в себя, не наливали, так как он до сих пор не верил, что его друзья не погибли. Мария тоже никак не могла поверить, что Дюдон де Компс и я живые и здоровые. Когда она у нотариуса увидела Дюдона, то думала, что умерла и видит его в раю, отчего благополучно отключилась.

Наутро, когда все встали, Мария сказала:

— Нам нужно разделиться.

Её слова очень удивили всех, так как мы собрались вместе и благоразумнее всего держаться друг друга. Я сказал ей, что по старшинству решение принимаю я, но она возразила: — Каждый, увидев такую команду, как наша, задаст себе вопрос: куда они идут и что охраняют. Поэтому, когда мы вместе, мы всегда подвержены нападению.

— И как ты хочешь разделить нашу команду? — спросил я и надеясь, услышав её аргументы, разубедить её.

— Я пойду с Раймондом, — начала Мария и все как-то погрустнели, — Гуго с Жаном, они уже сдружились …

— А я могу пойти с Кудрей, — натянуто улыбнулся Дюдон, — он говорит, что его места хлебные, так что с голоду я не помру.

— А вы не хотите всё время плавать на корабле? — с надеждой спросил Адонис, наблюдая, как его новые приятели один за другим испаряются.

— Мы только что вытащили вас из неприятностей, — с некоторой обидой сказал я, — если вы останетесь вдвоём, защищать вас будет некому.

— Брат мой, Гуго, — с горечью сказал Раймонд, — такое может случиться с каждым.

— Я с этим не спорю, брат Раймонд, — сказал я и положил ему руку на плечо, — нам лучше держаться вместе.

Дальнейшее поведение Марии меня возмутило – она категорически настаивала на разделении притом что остальные госпитальеры были согласны со мной. Когда мы окончили обсуждать этот вопрос и разошлись по кораблю, бледная Мария подошла ко мне и сообщила, что мы вправе делать что нам угодно, и она отдаст мне Рубин Милосердия. Мария просила высадить её в Кафе, так как она намеревалась отправиться в княжество Готия, где много набожных людей. Сказав ей, что я подумаю, я отпустил Марию, которая тут же ушла в каюту. С тяжелым грузом на душе, я сообщил о разговоре с Марией остальным госпитальерам.

— Она права, — сказал Жан ле Мен, — нечего подвергать девушку опасности.

— Мы можем доставить её в Готию на корабле, — подал реплику Адонис, несмотря на то, что ему голоса никто не давал.

— Мы не можем отправить её одну, — помрачнел Раймонд, — девушка совершенно беззащитна.

— Я думаю, что никто не будет противиться, если ты согласишься её сопровождать, — сказал я и Раймонд обрадовался. Подумав над словами Марии, я осознал, что Рубин Милосердия должен защищать я, поэтому добавил:

— Мария права, нам нужно разделиться, чтобы сбить с толку тех, кто зарится на рубин.

Такое решение опять вызвало споры, но я их прекратил, как и положено сержанту. Дюдон пробурчал, что он самолично развалил гаду ассасину голову, поэтому нечего его бояться.

— Не далее, как вчера, его пинала ногами толпа за убийство нотария, и он ещё брыкался, — сказал я, чтобы госпитальеры не расслаблялись. А Дюдон, отчего-то побледнел и перекрестился. «Следует его отпустить с Кудрей», — подумал я и сказал Адонису, чтобы он держал путь в Борисфен. У молодого капитана глаза загорелись, как два ночных фонаря по бортам и он лихо снялся с якоря. Марии я ничего не сказал, предоставив Раймонду право сообщить ей приятную новость. Когда она вышла на палубу, то её щёки зарделись, и она чмокнула меня в щеку. Совершенно как сестра, но ангельски приятно.

Порт Борисфена совсем никудышный, да и здешний рынок не в пример Кафе – сюда везут то, что там не удалось продать. Кудря, обычно молчаливый, когда прощался с Адонисом, расплакался, и видеть гигантского мужчину, всего в слезах, ещё та потеха, отчего расплакалась и Мария. Адонис, как настоящий капитан, морщил нос от ветра, от которого, зараза, слезились глаза. Верзила Дюдон де Компс каждого поносил на руках, так обнимая, точно хотел выдавить оливковое масло. Раймонд вынес ему мешок, нагруженный чем-то в трюме. Дюдон, заглянув в мешок, сказал, что деньги не возьмёт, но Раймонд, умница, убедил его, что деньги на постройку церкви. Уже хотели отдать концы, когда Мария подбежала к Дюдону, обняла его, и долго шептала на ухо, а потом что-то повесила госпитальеру на грудь. На мой немой вопрос, она со слезами сказала:

— Крестик на память.

Когда корабль отплыл от берега, фигуры Кудри и Дюдона уже не казались большими, но ещё долго маячили на пирсе, пока город не скрылся в туманной дымке. Как оказалось, мы расстались с друзьями навсегда. Как мне ни хотелось, но пришлось везти Марию и Раймонда в княжество Готию. Порт назывался Авлита и стоял в устье речки, которая недаром называлась Чёрная, так же, как и мои предчувствия. Когда мы приблизились к низким берегам, изрезанных бухтами, то казалось, что вот-вот из этих щелей выскочат какие-нибудь пираты и возьмут корабль на абордаж. Как будто сочувствуя, солнце спряталось за облаками, а влажный воздух насытился дымкой, отчего всё дальнее погрузилось в неизвестную синь.

Мария и Раймонд тоже казались грустными, а что у них делалось в душе – один Бог знает. Я наказал капитану Адонису снабдить Раймонда золотом и едой на первое время, а дальше им придётся заботиться о себе самим. Спустили лодку, не доплывая до порта, так как Адонис не знал фарватера, а лоцманов что-то не наблюдалось. Их высадили на правом берегу реки, возле плоской горы из известняка, вдоль которой шла дорога. Словно подгоняя их, на дороге показалась пара низкорослых лошадей, тянущих четырёхколёсную повозку. Жан ле Мен, переговорив с немолодым греком, узнал, что тот везёт груз в Дорос, княжий город, и подрядил его, чтобы он довез Марию и Раймонда.

Мария долго смотрела на меня, а потом расцеловала в обе щёки и прижалась ко мне. Я чувствовал, как дрожит её тело и мою душу разрывала печаль, но старый грек торопил Жана и что-то недовольно ему вещал. Мария вытащила из кармана Рубин Милосердия и сама повесила его мне на шею.

«Береги себя!» — прошептала она мне на ухо и оттолкнула, потому что с её глаз посыпались слёзы. С Раймондом мы обнялись и потискали друг друга, после чего сказал ему: «Береги Марию!» Он кивнул мне в ответ и обнял Жана. Мария с берега помахала Адонису, и они с Раймондом сели в повозку. Грек хлестанул лошадей, и повозка покатила, поднимая белесую пыль, которая скрыла и повозку и людей.

— Куда теперь? — спросил Адонис, как только я поднялся на палубу.

— Мы едем в Кафу, — ответил я ему. Путь в генуэзскую столицу на Понте походил на траурную церемонию, точно мы похоронили друга. Я бы сказал, что с моей жизни исчезли четыре друга, так как и Кудря уже успел полюбиться и стал своим. Я не знал, правильно ли я сделал, что согласился разделиться, и уже сомневался в своём слове, данном маршалу Матье де Клермону, обещая хранить Рубин Милосердия и передать его тем, которые придут. Я сомневался и в том, что остались живы те, кто придут, и подозревал, что их никогда не существовало.

В Кафе я приказал Адонису загрузиться провизией, а сам отправился в городскую тюрьму, где держат должников, разбойников перед судом и убийц. За несколько аспров [42] я договорился со стражником, чтобы он разрешил мне увидеть разбойника, убившего нотария Ламберто ди Самбучето. Приняв меня за любопытного купца, стражник дал мне несколько минут и подвел к клетке, в которой держали Хасана. Узнать его оказалось трудно, так как всё лицо заплыло сплошным синяком, но глаза, горящие внутренним огнём, говорили о том, что он меня узнал и даже удивился.