Одиссея "Варяга"

       Пожар батареи через час полтора после начала прекратился совершенно. Вероятно сам по себе, так как больше было нечему уже гореть. На палубе валялись выгоревшие патроны и пустые гильзы, стенки и борта были черны; на них и с подволока свисали в виде каких-то обрывков проволок обгоревшие провода. Шестидюймовые пушки совершенно черные угрюмо молчали, и около них хлопотали обгоревший плутонговый командир лейтенант Буш и мичман Блинов с несколькими комендорами. Семена Федоровича явно лихорадило, поскольку ожоги у него на лице, шее и руках были весьма обширны, однако никакие уговоры уйти вниз на него не действовали. Противоожеговую мазь и бинты наложили ему тут же, сами комендоры. Благо индивидуальные пакеты и аптечки были под рукой - опыт "Рюрика" у Кадзимы был учтен в полной мере. Но выглядел он сейчас в белой чалме и с бинтами на руках весьма импозантно.

       Артиллерийские офицеры и их подчиненные старались силой расходить ручные подъемные и поворотные механизмы, что пока им не удавалось, так как медные погоны от жары покоробились и местами оплавились. От сильного напряжения в течение нескольких часов я приобвык и стал мало чувствителен к окружающей обстановке, так что несколько обгоревших до костей трупов в батарее не производили почти никакого впечатления, и я спокойно спотыкался и наступал на них. Затем я опять вернулся вниз к турбинам и динамо-машинам.

       В офицерских отделениях лежали раненые, человек около 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды, под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов. Оба доктора лежали рядом и, хотя и пришли в сознание, но были пока так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около которого хлопотал какой-то сердобольный радиотелеграфист. Поговорив с Эдуардом Эдуардовичем и перебросившись несколькими словами с докторами и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой пока кончился, все в порядке, и мы идем в Порт-Артур хорошим ходом - небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты лица.

       Из-за хода и неплотного пластыря возникло опасение за прочность переборки, и я спустился вниз посмотреть что происходит. Затем ушел к турбинам и не выходил из жилой палубы почти до времени прекращения возникшей вдруг стрельбы. Потом я зашел в кормовое подбашенное отделение 12" орудий, где застал прислугу подачи в столь же спокойном настроении, как и их командира башни - лейтенанта Владимира Ивановича Залесского. Они деловито производили подачу, причем старый запасной квартирмейстер хриплым монотонным голосом обещал кому-то "побить рожу", если он будет еще трусить. Мне так было приятно присесть на несколько минут около этих спокойных людей и переброситься с ними несколькими словами.

       Вскоре стало очевидным, что удалось, наконец, нашим трюмным не только взять затопления под контроль, но и начать понемногу откачиваться. Нос наш даже несколько приподнялся: старший офицер Ивков сказал, что пластырь, кажется, прилег удачно, после того, как удалось срубить мешавший сетевой выстрел.

       Потом была сыграна минная атака, и я выбежал наверх. Но оказалось зря, японские крейсеры и миноносцы обгоняли нас справа и далеко впереди, причем совсем не выказывали намеренья нападать. В виду у нас пока еще был и транспортный караван, а с ним три наших крейсера. Они, по-видимому, только что бились с японцами, "Мономах" еще здорово горел. Но при виде наших броненосцев враг немедленно ретировался. Что положительную роль сыграло в душевном настрое команды.

       Однако затем мы от транспортов отошли дальше в море. Крейсера же остались с ними. Потом, следуя приказу адмирала, "Сисой" и все наши броненосцы повернули "вдруг" на северо-восток, там слышались выстрелы наших и неприятельских кораблей. Мы, как могли, спешили туда. И, как показала жизнь, поспели как раз вовремя.

       Вскоре окрылись по курсу слева идущие нам на встречу четыре корабля с "Громобоем" во главе, а затем и японцы, всем флотом гнавшиеся за ними, и уже поджегшие шедшего у наших в конце "Ослябю". Адмирал наш тут же начал забирать вправо, но дальнейшего хода сражения я себе точно представить потом не смог, так как практически все его время носился по низам: от динамо к турбинам и обратно, потом всеми, кого смогли собрать крепили щит у пробоины в корме, потом снова аврал в носу, где от близких разрывов и сотрясения броненосца когда нам били по верхним частям, пластырь сдал, и течь достигла размеров критических, в результате чего вода до половины затопила носовой погреб.

       Наверху раза три или четыре кричали "Ура", пробегавший за чем-то в свою каюту лейтенант Апостоли, запыхавшись, крикнул нам, что подходит Макаров, и что "Новик" только-что подорвал "Микасу" минами! Тут мы все тоже как безумные кричали "Ура", и, похоже, даже силы наши прибавились. Первой мыслью было бежать наверх, посмотреть. Но я не мог бросить своих людей занятых важной и неотложной работой.

       Когда я уже был снова в носу, Георгий Авенирович, наш старший офицер, пришедший посмотреть за нашими делами, принес новое радостное известие. И с ним и горькое. Радостное - что тонут или даже потонули уже три больших корабля у японцев. А горькое - что на его глазах погиб наш красавец "Баян", а до этого взорвался и "Витязь". Но как же всем нам хотелось верить, что если Макаров с лучшими и не поврежденными кораблями успел нам на выручку, японцы, в конце концов, не выдержат! Поэтому даже это печальное известие не сломило бравого настроя команды. И воду постепенно из погреба удалось вновь откачать. Не всю, но почти до прежнего уровня.

       Ход наш был во время этого боя до 10 узлов, затем мы его снизили, по словам старшего офицера, узлов до восьми, или менее, поэтому никакой решающей роли в бою уже не имели. Да и по нам почти не стреляли. Вскоре пушки замолчали совсем. Когда сражение окончилось, мы уже стояли без хода и лихорадочно заводили пластыря, потому как действительно находились на грани затопления. Но самым занятным было то, что наша течь в корме несколько приподняла нос, облегчив тем самым наше общее удручающее положение.

       С наступлением темноты мы совсем отстали от флота и оказались в компании с имевшим ощутимый крен "Ослябей" и догнавшей нас, все еще дымяшейся "Победой". Возле нее держались два наших дестроера, а немного дальше крейсера "Олег" и "Очаков", которых, со слов старшего офицера, оставили с нами "на всякий случай". С них нам и передали, что, судя по всему, неприятель наш жестоко разбит. Но на особые проявления радости не было ни сил, ни времени - шла отчаянная борьба с водой за спасение броненосца.

       Огни были скрыты, закрыто все освещение до жилой палубы. Так как атак пока не было, то я большей частью был внизу. То у своих машин, то в верхнем офицерском отделении, где собрались почти все офицеры около наших пострадавших докторов. Сидели, спокойно разговаривали о минувшем дне, о нашем положении, гадали кто утоплен у неприятеля, кто у нас, курили и ели корибиф прямо руками из коробок. Сошлись в общем мнении, что победили, слава Богу, мы.

       Но вот вопрос: какой ценой? Кто-то сам видел как страшно погиб "Витязь". С мостика дошли слухи, что мы потеряли лучших наших адмиралов: Макарова, Чухнина, Руднева, Небогатова и нашего командующего - Григоровича. И вести эти к празднованию совсем не склоняли. Команда тоже сидела группами, кроме людей у оставшихся исправных пушек, а именно: кормовой башни, которую удалось все-таки опять починить, носовой верхней шестидюймовки, 2-х 47 миллиметровых пушек на спардеке, 2-х 75 миллиметровых в верхней батарее, - по одной с борта, и еще одной шестидюймовой пушки левого борта в батарее. Ее ворочали вручную четыре человека с большим трудом. Были люди и у кормового пулемета, хотя его полезность при минной атаке была весьма сомнительна.