Башня вавилонская

Секретарь. И убийца.

— Мы можем взять ее под защиту?

Неожиданный вопрос. И неожиданный ход мысли. И более чем неожиданное определение настоящего пострадавшего во всей скверной истории — для Алваро неожиданное.

— Это уж не мне решать. Обсудишь эту идею лично и в ближайшее время.

Кривая ухмылка Амаргона, еще невесть чье пожатие плеч:

— Хорошо.

— Рассказывай, что ты видел и что делал.

Рассказывать тоже научился. Если бы не финал, было бы очень смешно. Детям показали немного Одуванчика, немного Максима, немного Франческо, очень много господина де Сандовала и очень много меня в ипостаси сеньора Эулалио, провинциала Флоресты. К утру студенческий совет должен был воздвигнуть идола и начать жертвоприношения.

Наблюдатели посерьезней увидели зрелище из тех, что бывают раз в тысячелетие: как человек, которому по анамнезу самое место в подворотне, если не в наркологической клинике тюремного типа, собирает себе нужную личность под задачу. И успешно решает задачу. Тут тоже не обойдется без сотворения кумиров — уже тем, кто, по их мнению, взял живой труп и сделал из него довольного жизнью хамелеона со сменными модулями.

Жалобу еще не рассмотрели, но скоро рассмотрят. О перестрелке в университете пока еще не пронюхала пресса и не сообщили официально. А вот господин Левинсон все надлежащие выводы сделал, наблюдая за Алваро — до гостя уже дошло, как он промахнулся, считая, что студенты способны обойти преподавателей. Студенты, впрочем, были уверены, что преподавателям настолько на них наплевать, что опасаться стоит только шпионов Морана из числа своих же. Примечательная позиция. Как и позиция Левинсона, оставшегося почти до конца наблюдателем.

Инцидент в музее, правда, гораздо лучше иллюстрирует качество и степень дружбы, доверия и понимания между всеми насельниками новгородской обители.

Посмотрев на незваного гостя, на незваного гостя при деле, ради которого он туда явился, Левинсон капитулировал. К несчастью, нет никакой возможности объяснить ему, что Хуан Алваро Васкес не является демонстрационным образцом.

И вообще образцом. Хотя сейчас его вид ласкает взор и слух. Потому что за прошедшие полчаса мальчик ни разу не спросил, что ему теперь делать. И даже — кто он такой.

— Документы я, конечно, посмотрел, — говорит Алваро. — Но большую часть не понял. Понял, что там сказано, но не понял, что это значит. В Новгороде больше отсеивают на входе и меньше в процессе, в оставшихся трех филиалах наоборот… среди этих отсеявшихся больше всякого и вообще всего больше, но вот, кажется, их там не штампуют так, как в Новгороде. Я не вижу, где оно все стыкуется.

— Стыкуется оно в той точке, что подготовка сотрудников служб управления и безопасности для Совета у нас еще существует только милостью Господней, но и той мы слишком беспардонно злоупотребляем. А сами службы еще существуют чудом. — Господин Левинсон вместе с половиной планеты считает, что Антикризисный комитет самое лучшее место для неопознанных взрывных устройств. Правильно считает, в общем — но бомбы вне графика поступают слишком часто. — В прошлый раз у нас то же самое было в армии. Чем кончилось?

— Карибским кризисом…

Выучил словосочетание. И в глазах ужас. Выучил не только словосочетание. В добрые старые времена школы и Черных бригад история с захватом Кубы была для мальчика очередным «преступлением международной олигархии». Бессмысленным словосочетанием. Теперь смысл возник и освоен. Да, это было не преступление, это было много хуже.

— Если совсем кратко, Алваро, твой временный шофер написал мне и Франческо записку следующего содержания: «да, мы принимали уязвимых детей, промывали им мозги и клепали из них штамповку, но промывка выветривается со временем, а штамповка надежна. А там, где этого не делают, четверть отсеявшихся кончает с собой тем или иным способом. Треть отсева и десятая часть выпуска так или иначе оказывается в криминальных структурах. Еще пятнадцать процентов выпуска выгорает уже на работе в первые восемь лет, совсем. Если же взять статистику расстройств…»

— Я видел, — кивает молодой человек, уже совершенно уютно устроившийся за столом и за компьютером. Еще пять минут, и он звонки принимать начнет, благо, навык есть. И, может быть, это и к лучшему. Представит себя идеальным председателем — и всех спасет, утешит, выведет из тьмы к свету. Лучше чем настоящий председатель, который бомбу Левинсона не ожидал и не предвидел. — Я только не понял, — опять говорит он голосом столичного хулигана, забавляется помаленьку сам для себя: — А что, нормальных нет вообще? Вот у нас же есть.

— Есть. Есть приличный процент нормальных выпускников из трех прочих. Около половины от общего числа… Есть те, кто закончил до реформ. Около четверти. Есть выпускники Новгорода. Они годны в дело почти поголовно, только на руководящие должности их ставить нельзя. Первые лет пятнадцать. Наш Максим — почти исключение, но над ним долго работали. Самые лучшие — те, кого с нуля растили для себя компании. Кто начинал с подмастерьев.

— Неправильную я жалобу придумал, — напоказ вздыхает Алваро, улыбается. — Не на ректора надо было жаловаться, а на весь университет. — Там такие чудеса есть в старом статуте. Каждому положено в месяц два бочонка пива и окорок. И до сих пор не отменили. Потому что все у нас так.

В способности к уместным обобщениям гостю не откажешь.

Запах аэропорта молекула за молекулой уходит в воздухозаборники. Становится прошлым.

Бедный телохранитель, в очередной раз думает Анаит. Сомнительное удовольствие: оставаться на вторых ролях, с приказом не светиться, не привлекать внимания и в основном — с целью передать информацию, если что-нибудь случится. Хорошо еще, что Сон действительно и непритворно спокойный человек. Распоряжение — словно закон природы, что толку переживать, что кирпичи падают именно вниз.

— Позвольте высказать предположение, что у вас шок, — мягко говорит он.

— Нет, шока у меня нет. — К сожалению. Было бы логично, естественно и человечно хотя бы устроить истерику. Хотя бы расплакаться. Нет. Ни малейшего желания, никакой потребности. — У меня есть к тебе несколько вопросов, очень важных. Поможешь?

Вся тошнотворная сцена стала рассыпаться, как только Анаит отошла на пару шагов, на час от стрельбы и воя сирен.

— Конечно же.

Она устраивается на ковре перед видеосистемой. Теперь не имеет значения, кто и что с нее пишет.

— Тогда давай все сначала.

И они смотрят. Вернее, смотрит Сон, а она добавляет в картинку то, что туда не попало, и то, что она считала важным. Как они ждали. Как скрипел снег. С каким детским удовольствием Шварц взрывал шкафы и жег бумаги. Школа. Пятый класс. Праздник непослушания. Как вел ее потом в музей. Как — машинально — погладил витрину. Как было здорово держать себя над кипящим котлом страха. Как было тошно сделаться инструментом убийства с раздеванием. Как вмешалась Лехтинен, которую почему-то, почему-то не убили.

— Я не верю. — закончила Анаит. — Я ничему тут не верю. Он торопился, это все делалось впопыхах, на коленке. Но не настолько впопыхах, чтобы получилось вот так.

Телохранитель, выпускник токийского филиала, что-то чертит в своем блокноте. Пару раз просматривает отдельные фрагменты записи. Думает. Потом принимается готовить завтрак: и правда, уже утро. Позднее, нежное, лиловато-сиреневое, прозрачное северное утро. Наблюдать из-за двойного стеклопакета очень приятно. Выходить туда не хочется. Но придется. Сон так думает — смешивает сухие фрукты с хлопьями, заливает здешним вариантом кислого молока.

— Вы правильно не верите, — говорит он наконец. — Эта женщина не должна была дойти, не должна была выстрелить, не должна была выстрелить второй раз. Там двое или трое стрелков только в зале. Конечно, и по дороге тоже. Господину Шварцу было некогда отдавать распоряжения поддержке, значит, основные инструкции они получили заранее. Ей позволили стрелять. А ведь она могла выстрелить в вас или в Шварца. Она очень хороший стрелок, — качает головой Сон. — Ей была выгодна смерть господина Морана?