Башня вавилонская

После Кубы он больше никогда не чувствовал себя беспомощным. А теперь с ним пытались сделать это снова.

Он знал эту наглость, знал этот стиль — а кто его не знал, — и кровь вскипала в ритме пакостно липкой мелодии с мерзким хихиканьем, — и действительно на несколько секунд растерялся, утратил всякую ориентацию в пространстве. Не мог выбрать, что делать. Его окликнул майор, и очень не к месту:

— Какие будут распоряжения?

Моран чуть было не приказал объявить общую тревогу — и ловить и Васкеса, и коптов, и еще кого шайтан принес сюда, на его территорию… и опомнился в последний момент. Еще не хватало, чтобы все, до последнего первокурсника, узнали, как всякая сволочь…

Ожил телефон. Номер был внутренним, незнакомым, система мигнула синим, распознала — музей истории института, отдел 19 века. В отличие от библиотеки, в это время ночи — закрыт.

— Что же вы, полковник, — сказал скучный синтезированный голос, — из мемориала дупло устроили… да такое паршивое, что его любой уличный loco руками вскроет, без помощи булавки?

Серый такой голос, спотыкающийся, знакомый. Стандартный «чтец», такой стоит на всех коммуникаторах.

— Приходите ко мне на мусорную кучу, полковник. И лучше один. Я еще не все стер.

Хотите корриду… лузитанскую, когда бедный замороченный бык под конец падает от усталости — и торжествующий победитель снимает с уха цветочек? А у меня для вас сюрприз. На нашей арене приняты толедские правила…

Прозвище «капибара» в корпорации прижилось. Капибара, иначе же Hydrochoeridae, водосвинка, известная как Хуан Алваро Васкес. Собственность корпорации, между прочим. Ценная для руководства. Девятнадцатилетний оболтус, которого начинаешь уже воспринимать не только как коллегу и приятеля, а как младшего родственника. Такой двоюродный братец-балбес.

А потом эта собственность, эта родня самозваная в одночасье срывается с места, меняет заранее заказанный билет и летит туда, где его никто не ждет, где ему совершенно нечего делать. Где ему попросту нельзя находиться… а он плевал на все нельзя, он знать не желает, что кому-то мешает или может что-то сорвать. И злиться тут бесполезно, и мечтать оборвать уши бесполезно. Это наша реальность, это наша работа. Ловля беспривязных капибар, в том числе.

Такая работа — отвечать за все на свете.

В том числе и за воспаление легких, которое может подхватить южный водоплавающий зверь паскудной северной осенью, которую и местные-то жители не жалуют…

Главное, выбрал же и время.

Пять с половиной часов назад, когда странствующая капибара, наверное, еще только праздновала поступление, Максиму опять позвонили из Новгорода. И опять проректор филиала, и опять с предложением. Противного металлического чувства dИjЮ vu не возникло — звонил не Моран, а доктор Саша Лехтинен, паровоз и человек, проректор номер два. И на пятой минуте стало ясно: то, что она предлагает, очень похоже на капитуляцию.

Проректором доктор Лехтинен стала только два года назад, а до того она почти пять лет была деканом общевойскового факультета, и хотя Максим проучился под ее началом примерно месяца два, а потом был решительно и безоговорочно выставлен вон в процессе отделения агнцев и козлищ на факультете, проникнуться до пяток и кончиков ушей успел. Да что там, хватило бы и одной беседы. Ее, собственно, и хватило; все остальное было цепочкой формальностей; и — как выяснилось уже несколько лет спустя, — результатом переговоров с да Монтефельтро. Нескольких не столь перспективных козлищ попросту выставили в белый свет. Впрочем, не только студентов, преподавателям досталось тоже.

За шесть лет госпожа проректор не утратила ни решительности, ни напора. Ни аппетита. Ни предельно своеобразных манер. Одно приветствие — «Так, разгони всех своих партизан на пару минут» вместо «здрасте» чего стоило. И очень располагало к дальнейшему ведению беседы.

Но когда Саша назвала свою цену, пришлось брать паузу для обсуждения. Впрочем, она этого и ждала.

Звонить Франческо он не стал. Вернее, позвонить позвонил, но только за одним — попросить встречи. Шел и думал, чем в него могут запустить в этом кабинете. Выходило, что всем, что не привинчено. Впрочем, все, что привинчено, можно оторвать. Главное, чтобы не системой связи. Звонить в Лион можно и со своего, но разговаривать по одному маленькому аппарату втроем, а то и впятером — неудобно. Анольери и Джастине он отправил по сообщению еще во время разговора.

— Что еще стряслось в этом вашем инкубаторе? — с тоской спросил Франческо. Вчера Максиму стало бы неловко. Сегодня он уже, скорее, беспокоился. Если эталонный нео-феодал и вельможа вторые сутки с отвращением смотрит на белый свет и утверждает, что мир катится в пропасть, то, может быть, у него просто не ладится очередной биохимический эксперимент на благо человечества и корпорации. Может быть, его начал раздражать какой-то элемент отделки… поймет, уберет и успокоится. А может быть, мир действительно катится в пропасть, сам того не замечая. Неизбирательно чуткий прибор.

— Госпожа проректор Лехтинен готова своей властью допустить на территорию комиссию Совета и оказать этой комиссии всемерное воздействие. На трех условиях.

Начальство смотрело уныло, без любопытства. Не как на отвратительную досадную помеху между феодалом и его добычей, вырисовывающейся на мониторе. Не как на воплощение всех грехов мира, сдернувшего нашего просветленного с прогулок по облакам. Это все было привычно. Нет, глазели на Максима как на обитателя Помпеи с какой-то классической картины: вокруг уже переполох, конец света, а там ребеночек лет четырех за бабочкой гонится. Бабочка ему в самый раз по уму, а опасность происходящего вокруг в голове не укладывается.

А спроси его — такого — услышишь, как сегодня днем, капризное: «Откуда я знаю? Это не мое дело знать, это ваше дело знать!». В общем, да. В сущности, так и есть. Но отчего-то хочется хорошенько потрясти и вытряхнуть-таки ответ.

— И чего она хочет? — отвращение в голосе Франческо стремилось в стратосферу.

— Чтобы мы предали гласности обстоятельства, при которых Моран стал сначала деканом, а потом проректором, чтобы мы четко объяснили, какова была в этом деле роль Совета и покойного Личфилда… так чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что до переворота на недочеты в работе филиала просто некому было жаловаться. А студенты, конечно же, были убеждены, что с ними работают по… официальной программе.

— Ну вы же сами этого хотите… — «вы», как будто он — это не мы, а где-то отдельно. — За чем же дело стало?

— Условием номер три является предоставление Морану корпоративного гражданства «Сфорца С.В.» и отказ в экстрадиции — откуда бы такое требование ни поступило.

Даже это ошеломительное известие не вызывает у Франческо особого интереса, хотя он все понял, все прекрасно понял — по выражению лица видно. Так смотрит человек на холодную, мокрую, противную половую тряпку, которую ему предстоит взять в свои драгоценные голые руки, чтобы навести порядок.

— Ну посоветуйтесь, — говорит он. — Я не против.

«Ловите своих бабочек». Да что ж за напасть?..

— Она со своей стороны обещает, что сам Моран не будет возражать… или будет находиться не в том состоянии, чтобы возражать.

Не помогло.

— Какая разница… — спрашивает Франческо. — Будет, не будет… какая разница вообще? Делайте, что хотите, я подпишу.

Хочется пошутить «А можно взорвать Две Башни и покрасить ваш стол в оранжевый цвет?», но есть подозрение, что все слова соскользнут как с гуся вода. И сколько ни вслушивайся, непонятно. Всегда было непонятно, а теперь непонятно вдвойне. Тоска экзистенциальная, острый приступ. Кого угодно другого Максим взял бы под руку одним очень удобным захватом и отвел бы покорное тело к миссис Дас, психологу, потому что у кого угодно другого это называлось бы депрессией. Но про Франческо миссис Дас сказала, что это лежит за пределами науки и ее подготовки.

Лежит. На столе.