Аргентина: Крабат

— Мне пора! На других планетах очень рано ложатся спать. Гитару заберу завтра, если вы не против.

Подошла к двери, взялась за ручку.

Обернулась.

Что-то толкнуло Марека в грудь, бросив на спинку кресла и обездвижив. Незримая упругая волна накрыла с головой, чье-то теплое дыхание коснулось лица, растеклось по телу, убаюкивая и одновременно насыщая силой. Где-то совсем рядом закружился гигантский многоцветный водоворот, острые холодные волны подхватили, понесли с невероятной пугающей скоростью. Все стало синим, желтым, потом прозрачным. Стены исчезли, потолок унесся вверх, открывая бездонное черное небо.

Звуков не было, и Марек успел удивиться, почему у девушки приоткрыт рот.

Потом... Потом все оборвалось, но не сразу. Где-то еще беззвучно плескались волны, в оконных стеклах отражались цветные мерцающие огни...

«Спокойной ночи!» он все-таки сумел расслышать.

***

— ...Она с другой планеты, точно! То, что ты видишь, защитный скафандр, а внутри — зеленая ящерица без хвоста. Трехглазая и с пупырышками.

— Может, все проще, Герда? Это похоже на... На гипноз!

— Ты еще скажи, что так поют бабочки.

2

Вечер тянулся, словно бракованный трос — длинной чередой бессмысленных пустых минут. Хинтерштойсер давно уже перестал прислушиваться к разговорам и лишь качал головой, когда к его кружке в очередной раз приближалось горлышко бутылки, тоже очередной. Оставалось одно — смотреть в... Нет, если бы в небо! В скучный серый потолок, такой же бессмысленный, как весь этот вечер.

Эйгер-Огр умел не только смеяться, но и шутить. Как только авто баронессы остановилось возле разноцветных палаток — лагеря братьев-скалолазов, что расположился в двух сотнях метров от входа в отель, с неба начало мелко и противно капать. Небесная синева не исчезла, даже солнце продолжало светить, но прямо в зенит нагло пробралась серая пузатая тучка. А от белой вершины Эйгера ей на подмогу уже спешили другие, такие же пузатые и серые.

Курц, поймав ладонью большую тяжелую каплю, резонно рассудил, что с устройством на ночлег следует поторопиться. С ним и не думали спорить, но как только из багажника была извлечена первая, итальянская, палатка, прямо над головами что-то противно грохнуло, и на истоптанную траву обрушился ливень.

Итальянцы высказались во всю красоту и ширь родной речи. Курц нахмурился, Андреас же слегка растерялся. Вместо поединка с Огром их просто-напросто полили водичкой, словно предлагая поумерить пыл.

Баронесса скомандовала «раз». Затем скомандовала «два». Голос был такой, что даже Тони Курц метнулся не хуже, чем по сигналу воздушной тревоги. Уже через несколько секунд Хинтерштойсер осознал, что все они вновь оказались в машине, которая с негромким рычанием пробивается сквозь тугие струи ливня прямиком к стеклянному холлу отеля. Когда «Испано-сюиза» затормозила, опомнившийся Курц предложил из авто не выходить. Некуда — в «Des Alpes», как всем известно, скалолазов из палаточного лагеря дальше порога не пускают.

Ингрид реплику проигнорировала и вышла прямо под дождь. Швейцар поспешил открыть двери.

— Si alla Eiger nell’intestino fallito, la Santa Vergine, essere andato tutto al diavolo! — резюмировал рыжий Чезаре. Джакомо поморщился и от перевода воздержался.

Баронесса вернулась через пять минут в сопровождении швейцара, несшего над нею зонтик. Села в машину и скомандовала «три».

***

Отель «Des Alpes», известный также как «Гробница Скалолаза », знал разные времена. В Великую войну жизнь в нем еле теплилась, в тяжелые послевоенные годы стало немногим лучше, зато в шумные и бесшабашные 20-е всё забило ключом. Что ни сезон, постояльцев приносило в «Des Alpes» прибойной волной, с каждым годом все больше и обильнее. Владельцы отеля воодушевились и раскошелились. Рядом с главным зданием начал расти огромный Северный корпус. Размахнулись широко, чуть ли не на чикагский небоскреб, однако Великая депрессия быстро расставила все по местам. Небоскреб растаял, словно весенний снег у подножия Эйгера, но три завершенных этажа все-таки успели кое-как подвести под крышу. Прибой сменился легким бризом, постояльцев стало заметно меньше, и в новостройке разместили часть хозяйственных служб заодно со складом. Только в самый пик сезона, и то не каждый год, Северный корпус открывали для тех, кому не хватило места в главном здании.

Постояльцев начали пускать в Нордхауз, как чаще всего именовали новый корпус, неделю назад. Некоторые номера еще пустовали, главное же, простаивал спортзал. Администрация отеля, держа нос на альпийском ветру, проявила чуткость, предложив бродягам-скалолазам разместится там на все время непогоды.

Рюкзаки и палатки поставили у шведской стенки, маты подтащили к окну, сняли намокшие куртки. Первую бутылку извлек на свет божий все тот же Чезаре. «Vino da tavola» — напиток, считай, диетический, поэтому никто не возражал. Первую налили баронессе, потом пустили кружку по кругу... И не было бы в том никакой беды, но под очередной тост («За вершину!») в дверь спортзала громко постучали.

Гости...

Сперва Хинтерштойсер честно пытался всех запоминать, но на втором десятке сбился. С Бартоло Сандри и Марио Менти, итальянцами из «категории шесть», он был знаком не первый год, австрийцев Ангерера и Райнера знал вприглядку, но в основном привалила молодежь, которым до «шестерки» было как до вершины Эвереста. Шумная, непосредственная — и уже успевшая крепко приложиться, вероятно, по случаю все того же дождя.

Достали, стукнули донышками по полу... Понеслось!

Вначале было интересно. Спели «Первый перевал», причем сразу на трех языках, Сандри и Менти (новые костюмы, прически, как у киноактеров) смешно важничали, через каждое слово поминая Дуче, австрийцы хвастались новой, только что с армейских складов, «снарягой», грозясь отметить неизбежный грядущий аншлюс прямо на вершине Огра. Но больше орали, а еще больше — пили.

Хинтерштойсер накрыл кружку ладонью почти сразу, как только в ход пошла итальянская граппа. Решил поглядеть, что поделывает Курц, но такового в зале не обнаружил. Произведя несложное умозаключение, Андреас пришел к выводу, что Ингрид наверняка тоже исчезла. Привстал, убедился в собственной правоте — и принялся глядеть в потолок.

— Perche non bere? — с обидой в голосе вопросила незнакомая небритая физиономия, возникая над кружкой.

— E perche — perche! — ответил на языке Данте Хинтерштойсер — и вышел из Северного корпуса прямо под дождь.

3

Не спалось. Марек Шадов встал, накинул рубашку и с нехорошим вожделением поглядел на пачку сигарет, лежавших на тумбочке возле кровати Герды. Доктор Эшке, распуская свой потрепанный павлиний хвост перед синеглазой фройляйн Краузе, несколько приукрасил собственную биографию. Курить он действительно бросил в голодном 1918-м, но в Берлине, когда завелись пфенниги, снова приучился и задымил всерьез. Расстался с табаком лишь в Шанхае, и то не сразу. И вот теперь снова потянуло — острой холодной волной, уносящей в самый омут многоцветного бездонного водоворота.

«От нее ничем не пахнет...» Герда ошиблась. Запах был еле ощутим, призрачен и непонятен, как сама Вероника, но запомнился и никуда не исчез. Марек приказал себе не вспоминать... Не представлять... Не...

Подошел, стараясь не шуметь, к тумбочке, протянул руку, коснулся пачки — сухой безразличной бумаги. Отдернул пальцы, усмехнулся горько. Можно и не курить. Одеться, выйти в коридор и постучать в соседнюю дверь.

Он знал — откроют.

Глаза — в глаза! Губы — в губы...

А потом... А потом — ничего. Совесть, как известно, самый лучший друг, с ней всегда можно помириться[ 66]. Уже сейчас бесенятами из табакерки выскакивают и строятся в долгий, бесконечный ряд самые убедительные объяснения, оправдания, обещания, даже клятвы — ЕЙ, всему миру, самому себе, — что это лишь досадный эпизод, что никогда больше впредь...