Черные плащи

Однако нынче вот Александр простую ушицу замыслил, истинно рыбацкое варево — рыба да головками лук, ну и немножко картошки, для густоты. Хотя можно и без нее…

— Ой, а перловка?! — разбирая котомки, вдруг озаботился Вальдшнеп. — Перловку забыли! И лаврушки я что-то не вижу…

— Коля! С перловкой да с лаврушкой — это не уха, это уже суп получается. Ты еще консервы бы взял рыбные…

— Тьфу-ты, тьфу-ты! Да ясен пень! — Федорыч испуганно замахал руками. — Рыбу на рыбалку брать — скажешь тоже!

Быстро почистив рыбу, разложили костер, набрали в котелок родниковой водицы.

— Эх, хорошо! — Поставив наземь стакан, Саша попробовал бурлящее варево. — Скоро готово будет.

— Так вот, говорю, была у меня знакомая контролерша ОТК, Валька…

Саша растянулся на траве и вполуха слушал.

— Год, наверное, восьмидесятый шел или чуть позже, короче — в магазинах ни хрена не было…

— Вот-вот. — Молодой человек лениво приоткрыл левый глаз. — А ты говоришь — хорошо жили! Как же хорошо-то, когда в магазинах ничего не было? Что хоть жрали-то?

— Да погоди ты, Санек! — Федорыч уже входил в раж, как и всегда бывало, когда вспоминал под водочку прежнюю жизнь. — Ясен пень, в магазинах-то ничего не было, однако ж всяк мог достать! Я вот — любой почти дефицит, а все потому, что Валька…

Приподнявшись, Александр снова попробовал уху и довольно прищурился:

— Погодя еще и нажарим, я масла взял. У нас сегодня с тобой как в школе — рыбный день.

— В школе, скажешь тоже. — Вальдшнеп махнул оставшуюся на дне стакана водку и закашлялся. — Эх, не в то горло пошла, зараза!

— Так ты в два-то горла не пей!

— Да я что хотел сказать… я про школу. Ну, которую твой падла сосед купил…

— Так он не школу купил — интернат. Что-то там строить хочет.

— Ясен пень что! Бардак какой-нибудь, мхх… — Весников смачно зажевал водку сырой луковицей и продолжил, все больше возбуждаясь: — Школа! Сколь их, школ, в ранешние-то времена было! Вот, посчитай… — Он принялся азартно загибать пальцы. — В поселке, само собой, восьмилетка — закрыли, суки! А еще, в Болтове, тож восьмилетка, в Гордееве и Чудове — начальные, в Рябом Конце, на Гагарьем, ну, где сейчас что-то строят, и там восьмилетка была. Или начальная. Разорили все, козлы, Сталина на них нет!

— Ты про каких козлов говоришь, Николай? — усмехнулся Саша. — Сколько помню, все эти школы еще при Брежневе позакрывались.

— А, все равно козлы! Все эти, нынешние.

— Так, так… Это и я тоже?

— Что ты, Санек, что ты! — Вальдшнеп поспешно замахал руками. — Ты ж не как эти… не хапуга. Столовую, вон, открыл, лодочки. На УАЗе, как все люди, ездишь, не выпендриваешься.

Зато Катерина на «додже» рассекала… Как раз выпендривалась, специально — свои-то, деревенские, ее долгое время шалавой считали. Просчитались…

Похлебав ушицы, пожарили рыбы, точнее, Александр сам пожарил — никому такое дело не доверял. Выпили еще, закусили, аккурат стемнело, и Весников как-то неожиданно вырубился — захрапел, выводя носом сипловатые смешные рулады.

А Сашу вот хмель никак не брал! Что пил, что не пил — а мысли грустные так никуда и не делись.

Подбросив в костер дровишек, молодой человек вскипятил воды, попил в одиночку чайку — собутыльник уже ни на что не реагировал — и, поднявшись, зашагал обратно к обрыву, освещая путь большим пластмассовым фонарем, в котором еще имелся встроенный компас, часы и за каким-то хреном радио.

Впрочем, радио-то Саша как раз и включил — все веселей дорога.

Лучше б он этого не делал…

Какая-то радиостанция передавала в эфир старую песню Мадонны «La Isla Bonita». Песенка эта очень нравилась Сашиной пропавшей жене, да и вообще много чего молодому человеку напоминала. А ему сейчас не хотелось ничего вспоминать, хотелось просто забыться, хотя бы на какое-то время. Собственно, затем сюда и выбрался.

Выключив радио, Александр вновь уселся на старое место, над обрывом — только теперь вокруг лиловели сумерки, а над головою, сколько хватало глаз, неудержимо сияли звезды. Мириады огоньков, заполнившие собою все вечернее небо, светили так ярко, что можно было свободно читать. А посередине небосклона сверкающей золотисто-изумрудной полоской красовались остатки Луны, взорванной пару месяцев назад по решению Организации Объединенных Наций.

Глава 2

Сталина на них нету!

— Паша, ты ж нас всех угробишь! Ну, Пашенька, ну, может, домой поплывем, а?

Картинно развернувшись, Павел Сергеевич Домушкин, плечистый малый лет тридцати пяти, некогда известный в определенных кругах как Паша Домкрат, оперся на руль — или штурвал, черт его знает, как эта штуковина называется — и, позируя, ждал, пока подружка Леночка щелкнет фотоаппаратом. Одна из подружек, так скажем, деваха молодая, веселая и разбитная, а уж фигурка-то — загляденье, и попка, и талия, и грудь! А других девок сюда и не звали, вот еще.

— Ну, Пашенька…

Канючила не Ленка, а другая — томная блондинка Жанна. Она почему-то — вот интересно почему? — считала себя самой близкой подружкой, и, наверное, давно настала пора ее в этом разубедить, но… все как-то было лень.

— Эй, шкипер! — Паша Домкрат лениво прищелкнул пальцами, подзывая обслугу, — ну а как еще назвать-то? Не капитаном же — посудина-то принадлежала Паше, значит, он тут и капитан, и все прочее, адмирал даже.

— Да, Павел Сергеевич, — вышколенно изогнулся шкипер, седой, но все еще бравый, некогда уволенный из торгового флота за беспробудное пьянство.

Ну, Паша-то ему особенно пить не давал.

— Сфоткай нас, Афанасий. — Хозяин катера расслабленно махнул рукой, поправляя на шее толстенную золотую цепь. — Эй, девчонки, а ну давай сюда!

— Ой, Пашенька, да мы с радостью! — Девушки с визгом обступили Павла, облепили, словно мухи.

— Э-э, — засмеялся тот. — Чего так-то просто встали? Купальников я ваших не видел? А ну-ка, лифчики быстро сняли!

— Да легко! Оп-па!

И все три, разом сбросив лишние предметы туалета, вмиг остались топлес! И как это у них так здорово получилось, тренировались, что ли?

Паша ухмыльнулся, покосившись на палубу. Там был накрыт стол, за которым сидел гость, вдруг оставшийся в одиночестве, — худосочного вида господин с хмурым, морщинистым и пропитым, как у старого цыгана, лицом, в черной джинсовке, казавшийся чуть старше Павла Сергеевича.

— Михаил Петрович, а ты что ж к нам не присоединишься? Иль девчонки не нравятся?

— Да нет, почему ж? Нравятся. — Гость недовольно скривился. — Мне б перетереть кое-что…

— Да ладно, я ж сказал, все терки — завтра.

— Ну, завтра так завтра…

Михаил Петрович (у которого, кстати, тоже имелось прозвище — Миша Шахер-Махер), смакуя, отхлебнул из высокого, с золотым ободком бокала бордо урожая одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года и, посмотрев на полураздетых девиц, невольно поежился — на улице-то был не май месяц, к тому же темнело и холодало.

Поставив за штурвал шкипера Афанасия, Паша прихватил девок и тоже уселся за стол под тентом. Налил водочки — всем, кроме гостя, который страдал печенью и давно уже пил только вино, причем очень и очень недешевое.

— Ну, чтоб у нас все было, а нам за это ничего не было!

Девушки с хохотом выпили, а Михаил Петрович поморщился. Вот же принес черт! И чего ему надо? Сидит, блин, как сыч… и ведь не выгонишь, братва не одобрит!

Однако и сидеть здесь с ним… Куда-то уже и веселье пропало.

Шумно вздохнув, Паша закусил водку креветками и, натянув на мощный торс полосатую матросскую майку, громко велел шкиперу поворачивать к дому.

— Ну у тебя и голосина! — снова поежился гость. — Как у пьяного дьякона. Прямо иерихонская труба.

— Какая еще, на фиг, труба?

— А, не бери в голову, уважаемый.