Аргентина: Крабат

— Затяжной с пяти километров — и сигарета в качестве премии.

— Да. Кстати, закурю. При вашей дочери, вероятно, не стоит?

— Ни в коем случае! Герда сигареты просто ненавидит. Пепельница должна быть на дверце. Вот, прошу... Так что случилось с вашим аппаратом?

— С ним все в порядке. Но меня долго не было на... В общем, в Германии. А когда вернулась, только и успела, что вывести корабль.... аппарат из строя и убежать самой.

— А еще предупредить меня.

— Не только вас, герр Шадов. Но это уже следующая карта. Джокер! Я догадываюсь, кто такой Козел. Но шеф «зипо» Рейнхард Гейдрих — все-таки не Герман Геринг. Копытом не вышел...

— Толстый Герман лично подобрал вам юбку и расписался в документах?

— Он мог просто позвонить Гитлеру. Но действовать официально — значит рассекретить проект, поэтому меня решили пока спрятать. Толстый Герман позвонил не Ефрейтору, а своему брату. Альберт Геринг, не слыхали? Аполитичный юрист, светский бонвиван, любитель скачек и гаванских сигар, — а также левая рука Германа, которой и положено умышлять втайне от правой. Быть может, ваш сотрудник «стапо» тоже работает на Геринга?

— Этого не знаю, Вероника. Зато ваш расклад дает надежду, что через границу нас все-таки пропустят. Имеет смысл рискнуть.

— Согласна... А вот и ваша дочь с мороженным. И, между прочим, она курит.

5

Лицо словно у дипломата, благообразное до приторности, а вот пробор подгулял — куцая стрелка среди густо смазанных бриолином волос, как у продавца в провинциальном магазине. И усики, словно у Адди Гитлера...

— Париж прекрасен, мадам! Весь — от кончика Эйфелевой башни до Люксембургского сада, от Монмартра до Монпарнаса. Он прекрасен весной, когда цветут яблони. Летом, когда он весь раскрашен яркими красками. Осенью... О, мадам, осенью Париж романтично печален...

Одет безукоризненно, даже богато, но рубин в заколке для галстука явно лишний. И наверняка фальшивый.

— Весна — это каштаны, мадам! Фонтаны — лето. Осень — конечно же платаны, их яркие неповторимые краски...

«А зимой, вероятно, вороны», — так и рвалось с языка. Нет, не стоит, пусть крутит пластинку дальше. Интересно, кто это? Просто скучающий фат или жиголо-профессионал, клюнувший на богато одетую тридцатилетнею (да! да!) иностранку? Камни в ее колье уж точно настоящие.

— Париж — это Вселенная, где место найдется всем. Город влюбленных, город тех, кто устал без любви — и от любви. И просто романтиков, мадам!..

Дикция превосходная, взгляд в меру томный. И годами подходит, старше лет на десять, самый мужской сок. Пусть его! Сюда, в Синий зал гостиничного ресторана она пришла не столько пообедать, сколько отдохнуть, отвлечься. Не думать же круглые сутки о шведской железной руде, южноафриканской меди, о карточках на питание для скота, которые вот-вот введут в Рейхе, — и о том обязательном наборе, который купит каждый европеец, когда узнает о войне. Соль, спички, мыло, иголки для примуса, кремни для зажигалок, нитки...

— Вы грустите, мадам? О, если бы вы могли кому-нибудь доверить свою печаль! Верный спутник — и верный Париж способны исцелить всё!

Она согласно кивнула. Париж остается Парижем. Город сумасшедших, город любовников по прейскуранту — и просто недоумков.

Рядом со столиком бесшумно соткался официант с подносом. В меню она даже не смотрела, поступила, как советовал муж. «На ваше усмотрение!» Таких клиентов гарсоны особо уважают — и никогда не обманывают. Репутация!

— Мадам! — поспешил откликнуться сосед по столу. — Вы, кажется, забыли заказать вино? Позвольте угостить вас...

— Не позволю! — Она положила локти на белую крахмальную скатерть, наклонилась вперед. — Вступительную часть завершаем. Что предлагаете?

Улыбнулась, села ровно, взялась за вилку для салата. Ответ ее не слишком интересовал, а вот реакция — пожалуй. Если этот, с гитлеровскими усиками, умен, то сейчас же сыграет отбой. И отступать станет красиво, с реверансами.

Усы еле заметно дрогнули, грустью сверкнул взгляд.

— О, мадам! Не ищите в моих словах подвоха! Мои обстоятельства печальны, и я могу лишь порадоваться за других. Если и вы печальны, мадам, не спешите искать спутника, ищите исцеление...

Отступал красиво. Женщина, одобрительно кивнув, взялась за иную вилку, для рыбы. Мужу долго пришлось объяснять, чем она отличается от обычной, столовой.

— ...И это меня спасло, мадам! Представьте: река, наша красавица Сена, темная звездная ночь. И огоньки, повсюду, на реке, на берегу, на небе. Такие минуты вспоминаешь потом всю жизнь...

Надо было молчать и слушать, но слишком уж бархатным был голос этого самоуверенного болтуна.

— Река, огоньки... — Она вновь наклонилась вперед. — Хуанпу. Это приток Янзцы, чуть выше Шанхая. Ночь была действительно темной. И огоньки всюду. Я еще удивилась. Откуда? Вечером берег был совсем пустой. Вы правы, такое будешь вспоминать всю жизнь...

***

— Генерал умрет на рассвете[ 62], — зло усмехнулся О’Хара, доставая кольт из поясной кобуры. — Фильм такой был. Помнишь, Лиззи?

Она не ответила — смотрела вперед, на тихую в этот глухой час реку. Огоньки, огоньки... Откуда их столько? Китайцы верят, будто это неприкаянные души тех, кто погиб под черной водой.

Вздрогнула. И тут же почувствовала его тяжелую ладонь на плече.

— Может, не пойдешь, девочка? Это не годовой баланс подбивать.

Она очнулась, прогнала пустые мысли. Души — и пусть себе души. Они-то живы!

— Меня разве уволили, босс?

Достала парабеллум из сумки, наскоро проверила.

— Готова!

Легкий удар в висок — его поцелуй.

— Пошли!

Они у борта. Впереди — тьма, посреди, прямо по створу реки, сгусток тьмы, неясный продолговатый силуэт. Еще минуту назад оттуда слышалась стрельба, но теперь все стихло. Мелькнул неясный желтый огонек. Фонарь? Но почему такой маленький?

Ближе, ближе, еще ближе. Черный силуэт растет, распадаясь на различимые детали. Огромный квадратный парус, широкая, высоко поднятая корма, косой, словно обрубленный нос. Джонка...

Для европейцев корабли — рыбы, для китайцев — птицы на реке. Эта похожа на утку, но с отрубленной головой.

Выстрел... Тишина...

Темный борт совсем рядом, матросы приготовили трап. О’Хара повел широкими плечами, поднял подбородок:

— Быстрее! Кхуай и дьер!..

Женщина не стала поправлять, хотя местные едва ли поняли его китайский. Босс пытался говорить на «мандарини», здесь — совсем иная речь. Незачем — джонка уже рядом.

Толчок. Глухой удар... Двое телохранителей, тоже китайцы, серыми тенями скользнули вперед. О’Хара ждать не стал, оттолкнул третьего и сам шагнул на трап. На миг ей стало страшно, но женщина пересилила себя — и тоже ступила на неровные старые доски.

Тьма — и маленькие огоньки, их много, они повсюду, даже в недвижном, пропахшем порохом воздухе. Но вот ярко вспыхнул электрический свет — кто-то включил фонарь. Можно идти дальше...

Трупы она заметила не сразу. Вначале почудилось будто вдоль бортов беспорядочно навалены мешки, очень много мешков. И только потом, когда луч электрического фонаря случайно дрогнул, осветив левый борт, она поняла.

Солдаты... Знакомая серая форма, гимнастерки, кепи, ботинки с обмотками. Кое-кто даже не выпустил винтовку из рук. Не понимая зачем, женщина принялась считать. Дошла до двадцати. Бросила.

Убежавший далеко вперед телохранитель что-то крикнул по-китайски. Она не расслышала, но О’Хара понял. Повернулся, взял ее за плечо:

— Нам туда. Ступеньки, не поскользнись.

Деревянная лестница вела на кормовую надстройку, на самый ее верх. Вначале она удивилась: ступени были сухие. Но вот нога скользнула по чему-то мокрому, липкому... Женщина схватилась за поручень, с трудом устояла. Выдохнула, пошла дальше.