Око силы. Четвертая трилогия (СИ)

— Места знакомые, — чуть подумав, рассудил Артоболевский. — Первый раз приехал сюда четверть века назад, еще совсем мальчишкой. Вот тогда и вправду было страшновато. А сейчас? Если вы намекаете на засилье фольклорных персонажей…

— Пу-гу! — самым невежливым образом перебил филин Гришка. Отверз желтые очи, клювом щелкнул.

— …Благодарствую, и вам того же, — профессор отвесил поклон развоевавшейся птице. — Глубокоуважаемый Иван Кузьмич! Нечисти я навидался, и смело могу сказать: люди гораздо опаснее. Что про Волкова доложили, спасибо, учту. К тому же вы уже прошли этот путь, значит, теперь моя очередь.

Сидевший тут же господин Чопхел Ринпоче что-то негромко проговорил. Артоболевский дослушав, кивнул:

— Наставник просит своего сотоварища по посольству не быть жадным и позволить мне тоже подставить лицо свежему ветру.

Оспорить этот довод красный командир не решился. Что мог, то и сказал. Люди неглупые, пусть решают сами.

А началось все с филина. Желтоглазый Гришка, удрав от опекуна-переводчика, каким-то образом очутился аккурат на плече товарища полномочного представителя. Александр Александрович, мирно беседовавший с господином Ринпоче, отнесся к этому философски, даже не моргнув. Попытка Ивана Кузьмича птицу заарестовать и отправить под караул была пресечена на корню, после чего и завязался разговор.

Дела на первый взгляд шли неплохо. Высокое начальство в лице Мехлиса-настоящего благополучно отбыло восвояси, а комдив Рокоссовский прислал депешу об успешном бое, обещая освободить путь на юг в течение ближайших трех дней. За темным Яркендом советское посольство ждал отряд, присланный из Пачанга, о чем сообщила очередная радиограмма, присланная с башни-гиперболоида. Но на душе старого партизана Кречетова было неспокойно. В демонов и неприкаянных мертвецов ему не позволяла верить партийная совесть, однако чутье, не раз выручавшее в эти бурные годы, даже не шептало, кричало криком. Демоны, конечно, не факт, а вот комполка Волков — личность вполне реальная. И бой у Врат Пачанга, в котором полегла треть отряда, Кречетову не приснился.

А еще Ивана Кузьмича мучила странная боль. Ныла раненая память, никак не желая успокаиваться. Он забыл… Нет, его заставили забыть! Что-то очень важное случилось тогда, среди желтой высохшей травы, когда он шел навстречу вражескому парламентеру.

Само собой, о таком говорить не стоило. Но и прочего хватило. Фамилия Блюмкина заставила поежиться даже невозмутимого монаха. Последовала неожиданно долгая речь, причем, вопреки всем обычаям, посланец Хим-Белдыра вещал громко и резко, чуть ли не по-комиссарски.

— Наставник Ринпоче считает, что сейчас здесь, в Азии, идет не одна война, а две, — пояснил Артоболевский. — То, что мы видим — это война людей, но она лишь отражение великой Небесной битвы. Кто-то снес преграды между обителью живых и царством Ямы-мертвеца. Миры смешались, рухнули восемь шестов, на которых покоилось Небо. Даже великая гора Кайлас готова расколоться на части. Хранители Лха, забыв о своем долге, начали свару, которая может погубить Вселенную. Он напоминает вам, Иван Кузьмич, о небесных огнях в небе Пачанга. Красный и синий…

— Пу-гу! — мрачно заметил филин, тоже помнивший эту ночь.

Кречетов невольно задумался. Всезнающий комиссар помянул полярное сияние, которое Aurora Borealis. Но одну и ту же вещь можно назвать по-разному.

— Наш противник — силен и хитер. Его тень падает на много миров, сам же он мал, не больше мизинца на детской руке. Надо лишь найти мир, где он прибывает — и раздавить, как змею. И еще, Иван Кузьмич… Наставник Ринпоче говорит, ваша рана заживет. Вы все вспомните — и все поймете.

Красный командир, готовый к принципиальному спору по поводу идеалистической трактовки национально-освободительной борьбы в Азии, замер с открытым ртом. Потом опомнился, кашлянул смущенно:

— Верно, забыл я кое-то важное. Из-за контузии, видать, меня еще на Германской, в 1916-м, взрывом приложило. За пожелание господину Ринпоче благодарность, стало быть, передайте.

Артоболевский, коротко переговорив с монахом, внезапно стал очень серьезным:

— Глубокоуважаемый Иван Кузьмич! Никто не просит вас поверить, что небо — это шатер на шестах, а мир наш хранят четыре Великих Брата Лха. Я — ученый, этнограф. Мне не так трудно препарировать данный миф по всем правилам академической науки. Этим я, собственно, и занимался всю свою сознательную жизнь. Но если посмотреть иначе? А вдруг нашим предкам не хватало нужных слов? Первые танки в русских газетах именовали «лоханями», а столь привычная нам железная дорога для местных товарищей — «шайтан-арба».

На этот раз красный командир замолчал надолго. Посмотреть иначе? Материализму, равно как марксистскому учению коммунист Кречетов был предан свято, но и собственным глазам привык доверять.

…Небесные всадники в темном небе Такла-Макана, краснолицый нелюдь Волков, кипящее пламя над Пачангом, нездешний товарищ Белосветов.

Было! И что-то страшное, из памяти с кровью вырванное — тоже было!

— Как все это объяснить, не знаю, — Артоболевский угадал незаданный вопрос. — Уверен лишь, что мир куда сложнее, чем кажется. Наших пяти чувств недостаточно, мы можем ощутить лишь краешек Бытия. Более того… Как ни печально сознавать мне, ученому, Наука не всегда способна дать верный ответ. Возможно, пути познания куда более извилисты и даже опасны…

Улыбнулся виновато, развел крепкими руками:

— Извините, ради бога, Иван Кузьмич!. Занесло меня совершенно не туда. Мелкая философия на глубоких местах.

— Не извиню! — нахмурился командир Кречетов. — Не извиню, товарищ Артоболевский, а скажу спасибо за откровенность. Мудростям всяким я не обучен, зато память хорошая. Запомнил — и не забуду. Пригодится!

Профессор, окончательно смутившись, полез в карман пиджака за папиросами, чем вызвал явное неудовольствие задремавшего филина. Иван Кузьмич, сам себе удивляясь (и чего он сказал-то?) достал свои китайские с драконом. Уже закуривая, уловил насмешливый взгляд «сотоварища по посольству». Кажется, господину Ринпоче не всегда требовался толмач.

— А я, кстати, коан ваш разгадал, — молвил он, посмотрев прямо в глаза хитрецу-монаху. — Насчет того, что ученик к учителю не явился.

Во взгляде посланца Хим-Белдыра мелькнул живой интерес. Артоболевский, явно удивленный, подсел поближе. Кречетов довольно улыбнулся:

— Чего у нас получается? Ждал учитель ученика, чтобы коан ему очередной задать. Ждал, ждал — не дождался. Пошел искать, нашел. А ученик коаны разгадывать больше не хочет. С чего это? Вроде бы, ясно — выучился. Но вы не историю рассказали, а загадали загадку…

Профессор и монах переглянулись.

— В загадке вопрос есть — и есть ответ. Ученик вначале был вопросом, а когда выучился — ответом стал. Вот так!

Несколько мгновений все молчали. Наконец, наставник Чопхел Ринпоче, неспешно поднявшись с земли и оправив желтый плащ, вздохнул, словно тяжелую ношу с плечи скидывая.

Поклонился…

* * *

— Недостойная смиренно молит великого воина уделить ей крупицу его столь драгоценного времени!.. — распевно проговорила Чайганмаа Баатургы.

Иван Кузьмич обреченно вздохнул:

— Великий воин, стало, быть, весь внимания… Чайка, ну, сколько можно вас просить?

На это раз девушка подошла без чужой помощи, опираясь на трость, еще недавно принадлежавшую товарищу полпреду. Двигалась медленно, оступаясь, один раз чуть не упав, но — сама. Услыхав ответ, вскинула голову, провела ладонью по недвижным глазам.

— Жан! Быстро подними руку, все равно какую!..

Кречетов исполнил приказ с истинно унтерской сноровкой. Чайка наморщила лоб.

— Обе! Ты поднял две руки, мой Жан. Правда?

Иван Кузьмич, шумно вздохнув, шагнул вперед, протянул вперед правую:

— А сейчас?

Чайка улыбнулась.

— Только тень. Но этот твоя тень, Жан!

Рука пожала руку.

Тьма отступала, сменяясь серым сумраком. Потерянное зрение неспешно возвращалась, даруя смутные контуры сгинувшего казалось бы навсегда мира. Медленно, очень медленно… Но Чайка была счастлива — по крайней мере до вчерашнего дня. Получив радиограмму, она ушла в свой шатер, поставив у полога верную служанку. Объяснять ничего не стала, за ужином молчала, хмурила лоб.