Стальное зеркало

Дик Уайтни этого движения, наверное, не заметил. Он о чем-то говорил, шепотом, очень настойчиво. Не заметил — но повторил, совершенно бездумно. Просто подражая. Как все и думали. Только не послу Его Святейшества.

Вот вам и приказ сверху и вся прочая параферналия. Любовь у них, и взаимная. И встречаются, конечно, в таких закоулках, куда свои не могут забрести ни случайно, ни по службе. Боже ж ты мой, и зачем ты таких дураков создаешь?

Ведь если этот ромейский мальчик не наживка, они убили друг друга верней, чем если бы на ножах сошлись…

Кит вышел наружу — не торопиться, не спешить, бродяга выходит по нужде, — распрощался со своими нанятыми, договорился, что вечером расплатится окончательно. Выдохнул. Те могли бы начать и прямо от двери кабака, им было позволено действовать по обстоятельствам. Повезло, пронесло. Решил выпить еще пива — и в глотке пересохло уже не от жары, и полюбоваться на дурных деточек стоило. Пригодится куда-нибудь… это, конечно, только в комедию. Но с прибытия ромейского посольства у нас все комедия и комедия. Популярный жанр.

Пожалуй, молодого Орсини стоит превратить в девушку. Тем более, что ему так даже больше идет. Девушку, переодетую молодым человеком. Идеально. Тогда нашего героя заподозрят не только в предательстве, но и в противоестественной связи — а он не сможет опровергнуть обвинение, чтобы не повредить любимой… а еще лучше — пусть он поначалу и сам не знает, что влюбился в женщину. И помучается порочностью собственной природы. И едва не упадет в обморок, когда девица первой признается ему в любви… естественно, забыв упомянуть, какого она пола.

Вот переводчики-то замучаются. У нас-то родовых окончаний нет, а по-аурелиански поди выразись, чтобы так или иначе свою природу не выдать…

А через пару минут Кит понял, что напрягать воображение, дабы представить себе хоть одного, хоть другого героя в полуобмороке, ему не придется. Потому что в кабак пожаловал собственной персоной капитан де Корелла. Не скрываясь, не переодеваясь. Во всей красе. Прошествовал прямиком к столу, где любезничала парочка, опустил на стол ладони, и негромко что-то сказал. Сначала Орсини, потом Уайтни. Ромейский мальчик едва не стек под стол, Уайтни вспыхнул до ушей. После чего влекомый капитаном Орсини отправился к выходу. По всем движениям толедца чувствовалось, что волочь юного Марио за шкирку ему мешает только нежелание привлекать внимание остальных к этому драматическому эпизоду.

А это у нас будет злой опекун, нацелившийся на наследство юной девицы и принуждающий ее к браку… вот тут наш герой и узнает правду: его Марио на самом деле Мария, помолвленная со злодеем — а пусть же из Толедо злодей и будет. Только сделать из него нечто вроде дона Гарсии де Кантабриа…

И на этом милосердный драматург опустил бы занавес над сценой, на которой присутствовал совершенно багровый от стыда Уайтни… и, вероятно, не менее багровый от сдерживаемого хохота Кит.

Интриги, утечка информации, предательство вольное или как только что показалось — невольное, роковая страсть, приведшая к небрежению государственными секретами… черта зеленого с два!

Если бы через Уайтни хоть что-нибудь текло — де Корелла никогда не явился бы сюда вот так. Даже в виде прикрытия, даже спасая своего человека. Если бы — наоборот — что-то просачивалось через Орсини… его бы тихо зарезали в каком-нибудь переулке, а не волокли за рукав на глазах у всего заведения.

И получается, что наш Дик невинен как перезрелая дочь священника в брачную ночь.

Невинного Уайтни, блаженного дурака, можно было бы и оставить тут. Куда он денется? Никуда, разве что будет запивать свое горе и остужать пылающую физиономию. Но… несложно представить, что в ближайшее время светит его ненаглядному Марио. Трепка, от которой покраснеют стены, потускнеют бокалы, у нимф на гобеленах по всем роскошным формам пойдут цветные пятна, а росписи на потолках осыплются… и никак не на герцога Беневентского, а на воспитуемого им члена свиты. Будет ему проповедь о Содоме, Гоморре и возжелавших странного. Ну что ж, отчего бы и не восстановить справедливость или хотя бы симметрию?

— Что это у вас с лицом, Дик? Кажется, вас кто-то обидел? — поинтересовался оборванец, плюхнувшийся на место Орсини. — Можете мне пожаловаться. По дороге.

— По дороге куда… кто вы вообще, как вы… да какого черта, что это за игры, я тут…

— Отвечаю по порядку, — с наслаждением сказал Кит. — К месту службы, мстительная сволочь, хвостом за вами, лысого, чтобы не рыдать послезавтра на ваших похоронах, занимаетесь любовью с не менее юным не менее идиотом. Надеюсь, на этом с вопросами все?

Вздумай Мигель забрести в эти трущобы один — выводить его пришлось бы юному Орсини: от изумления и возмущения все приметы и ориентиры в голове перепутались. Но он взял с собой трех солдат из гвардии герцога, и один хорошо запомнил дорогу. Он и вел. Капитан же тащил под руку, крепко эту руку стиснув, самое дурацкое из всех дурацких созданий Господа за все века.

Создание молчало, надувшись как церковная мышь на чужую крупу, и в том проявляло зачатки предусмотрительности — начни сопляк требовать обращения согласно положению, свободы или чего там еще, Мигель бы с удовольствием донес его до Королевской за уши. Попеременно за левое и правое, чтоб не оторвались.

И, в числе прочего — за посещение в одиночку самого мерзкого из всех мерзких кабаков, по дороге в который самое дурацкое из всех дурацких созданий прирезали бы не то что за кинжал на поясе, не за хорошие сапоги, за рубашку. Прирезали бы и в канаву бросили, не утрудившись до Луары дотащить. Дуракам везет, правду говорят. Хотя олух и не заметил, что на него поглядывали, как на спелое яблоко на низкой ветке…

Все начиналось всерьез и по-настоящему. Три дня с момента получения Мигелем приказа белобрысое чудовище, взятое в тиски, вело себя безупречно. Никаких писем, записок, отлучек, разговоров — ничего. Он даже и не болтал особо, закопался в трактаты о военном деле, говорил только о марсельской кампании. Ничего особенного не говорил, кроме обычных щенячьих глупостей. И ничего секретного не повторял. На четвертый день с утра получил записку — и сорвался. Переоделся во что-то невразумительное, но даже не додумался взлохматить волосы или провести по лицу пыльными руками. Маскировка вызывала горькое рыдание. Благородное происхождение торчало из всех прорех чужого камзола, сияло на умытой физиономии и блистало ногтями ухоженных рук. Что такое недоедание, молодой человек тоже не знал и даже вообразить не мог. А еще он не проверялся. И не пытался даже. За ним могли идти хвостом все слоны Ганнибала, иберийские, кстати, слоны — юный Орсини не обратил бы на них внимания. Он летел к цели как возвратный голубь в родную клетку.

Клеткой оказалось питейное заведение сомнительного свойства. А кормушкой — куда более основательно подготовившийся молодой человек, которого и правда можно было бы принять за мелкого ремесленника, если бы де Корелла не озаботился запомнить в лицо всех, кто появлялся на королевских приемах. Не только их, конечно, но этих — поголовно. И младшего советника посольства Ричарда Уайтни — тоже.

Оба уселись прямо у окошка. Рамы из-за жары были сняты, а такую роскошь как затянуть окно от мух и прочей живости тонкой тканью заведение себе позволить не могло. Так что оба красавчика были видны как на ладони. Мигель прикидывал, как бы так взять обоих и доставить к герцогу, не наделав особого шума — с одной стороны, тут всем наплевать на драки и похищения, с другой, чужих везде не любят, могут помешать просто из интереса и ревности. На четверку явных иностранцев и так косились, особенно, троица по другую сторону крыльца. Косились, но шум не поднимали — или догадались, что Мигель сюда явился за птенчиком из своего гнезда, а не по их бродяжьи души, или просто выжидали.

Но взять, может быть, получится. Орсини брать сразу, дать покрепче по голове… альбиец будет посложнее, но его можно и проводить слегка, брать уже на обратном пути. Пожалуй, так и следует поступить. Тем более, что и троица ушла, поговорив с каким-то голодранцем.