Боги выбирают сильных

Всего один пример. Крун, прежний герцог, продал концессию на разработку месторождения некоему Милону Питалику. Продал за символическую цену в три тысячи денариев! При этом запасы вольфрама в месторождении были занижены в десятки раз по сравнению с правительственными отчетами. А Питалик, в свою очередь, сослался на правительственные отчеты и уступил свою покупку корпорации «Лидийское братство» уже за двенадцать тысяч империалов, каковые империалы и должны были разделить между собой герцог Крун и прочие заинтересованные в махинации персоны!

Я вижу понимание на ваших лицах, коллеги. Вы уже поняли, что и Питалик, и «Лидийское братство» — всего лишь подставные игроки в большой игре имперского правительства. В игре нечистой и позорной!

Lucrum pudori praestat [23], — вот мораль имперского правительства.

Оно желает Варга потому, что сей злокозненный изменник из страха перед справедливой карой готов закрыть глаза на лихоимство имеющих влияние воров и даже поспособствовать ему, а поспособствовав, отторговать свою долю.

Примеров тьма моим словам. Все документы я передаю нашему достойному принцепсу.

Теперь о страшном — о дочери моей. О том создании невинном, которое едва минуло сладкий возраст детства, но уже успело стать проигранной фишкой в большой игре имперского правительства.

Братья и сестры!

Я утверждаю, что дочь моя Доротея верна Истинной Вере и крови Фортуната, которая течет в ее жилах.

Я утверждаю, что дочь моя Доротея не предавала Священное Содружество с изменником, который по странному и подозрительному стечению обстоятельств все еще числится ее мужем.

Я утверждаю, что дочь моя Доротея не составляла никаких посланий, указов, директив и прочего, приписываемого ей завравшимся правительством.

Я имею все основания подозревать, что дочь моя Доротея пала жертвой жестокой и циничной интриги. Я не могу заявлять это наверняка, так как, в отличие от членов правительства, лишен возможности получать достоверные известия из Нарбоннской Галлии, однако все говорит за то, что моя любимая дочь похищена и, скорее всего, уже убита, а жестокая и циничная интрига, разыгранная перед нами, равно как и гнусные подделки в виде так называемых писем Доротеи, предпринята моими врагами с целью опорочить меня, Корнелия Марцеллина, мою фракцию и вас, моих коллег.

Задумщики дьявольской интриги в открытую заявляют нам, что среди членов княжеских семей могут отыскаться изменники Истинной Веры!

Вчера — моя дочь, candidior puella cycno [24], сегодня — я, а завтра?..

Кто завтра, сестры и братья? Стерпим ли мы такое?!

Я спрашиваю вас, коллеги: чему готовы вы поверить больше — тому, что среди нас могут найтись изменники Священной Веры или тому, что мои враги пошли на провокацию, чтобы сгубить меня?

Вверяю вам мою судьбу, братья и сестры. Мою судьбу — и вашу! Решайте же. И знайте: я добровольно не уйду от вас, ибо не чувствую себя виновным. Я не могу уйти — я нужен Родине и вам.

Ибо, если я уйду, правительство совсем закусит удила и будет безнаказанно позорить государство, не считаясь ни с честью великокняжеских родов, ни с нравственностью, ни с законом.

Как патриот державы я не могу покинуть вас, коллеги, — но если вы сочтете, что я виновен, вручите мне остраку сами, и пусть последствия падут на вашу совесть!

Я требую открытого голосования Сената.

Dixi [25].

Глава тридцатая,

в которой верная подруга министра колоний входит в кабинет министра мандатором, а выходит оттуда прокуратором

Поздним вечером в приемной имперского министра колоний было мало посетителей. Остались самые стойкие, те, кому было назначено придти и кто надеялся дождаться министра, хотя бы ради этого и придется просидеть в приемной до полуночи. Все знали, что София Юстина, когда это необходимо для дела, работает и ночью.

Среди ожидающих министра была женщина в черном фланелевом платье до щиколоток и больших роговых очках с зеркальными стеклами.

Она сидела за небольшим столом и читала газеты. Читала она быстро и при этом умудрялась еще что-то писать, причем референту министра было заметно, что женщина в зеркальных очках пишет еще быстрее, нежели читает, и пишет «вслепую», не глядя в тетрадь. Так минул час, другой, третий… Посетители уходили, отчаявшись дождаться министра; наконец в приемной остались только референт, посол из Дагомеи (по мотивам высокой дипломатии его нарочно заставляли ждать) и эта женщина. Министерский референт все чаще поглядывал на нее, сначала с вожделением, поскольку женщина была в его вкусе, затем с удивлением, наконец, после третьего часа ожидания его удивление сменилось профессиональной ревностью: референт дорого бы дал, чтобы узнать, зачем она читает эти старые газеты и что пишет, а главное, как ей удается читать и писать одновременно. Женщину он эту не знал, так как пришла она к министру впервые, и ее фамилия ему ничего не говорила; правда, ей было назначено. На рукавах ее платья были вышиты по две небольшие звезды — они указывали на чин мандатора, средний в аморийской цивильной иерархии; у военных мандатору соответствует майор, командир когорты. Референт Софии Юстины также носил чин мандатора, но за своим столом ощущал себя большим патроном; за год, что он работал в этой приемной, через нее прошли и преторы, и прокураторы, и даже проконсулы с логофетами. В силу всех указанных причин референт особенно не скрывал своего игривого интереса к женщине в зеркальных очках. Словно подслушав его мысли, она проговорила:

— Вы, вероятно, не дорожите своим местом, сударь, иначе вы бы занимались делом, а не подглядывали за мной ровно три часа двадцать две минуты.

Референту стало не по себе: она произнесла эти слова совершенно бесстрастным тоном, не отрываясь от газеты и продолжая делать записи в большой тетради.

В этот момент в приемной появилась София Юстина. Референт, достаточно изучивший ее, с первого взгляда понял, что она чем-то сильно удручена. Он поднялся ей навстречу, чтобы узнать, чем может быть полезен, однако София, не глядя на него, молча прошла в свой кабинет. Следом за Софией в этот кабинет вошла женщина в роговых очках — а на столике, за которым она сидела, осталась лежать аккуратная стопка старых газет; большой тетради не было.

— У нас есть шанс поставить на место распоясавшихся радикалов, — вот были первые ее слова, обращенные к Софии. — Я отыскала семь оснований, по которым этот verbosus [26]Интелик может быть привлечен за клевету, равно как и его буйные сторонники…

— Я была у отца, затем навестила Клеменцию в больнице, еще была в Сенате, — сказала София, перебивая ее. — И вот о чем я думаю, подруга, — как я умудрилась столь жестоко ошибиться в родном дяде?!

— Только не говори мне, что он тебя переиграл.

— Он это сделал, — вздохнула София.

Медея Тамина сняла зеркальные очки и улыбнулась.

— В подобных случаях, подруга, я привыкла слышать от тебя другое:

«Тем хуже для него!». …Родовитая патриса Медея Тамина, хотя и была старше своей подруги на два года, всегда и во всем признавала первенство Софии. Они познакомились двенадцать лет тому назад, в Императорском Университете, где София изучала философию и психологию, а Медея — юриспруденцию. В отличие от Софии, дочери сенатора и первого министра, у Медеи не было никаких связей в Темисии. Она приехала в столицу из далекого Гелиополя.

Между обоими мегаполисами, Темисией и Гелиополем, всегда существовала конкуренция; до сих пор темисиане именуют гелиопольцев почти что варварами, ввиду удаленности последних от столичной жизни, а гелиопольцы, напротив, смеются над зазнайством темисиан и чувствуют себя более счастливыми на этом благословенном краю земле: климат в Илифии приятен во всех отношениях, земля плодоносна, а море и леса весьма щедры на дары. Даже нравы там отличаются от столичных, в основном поразительной для аморийцев свободой взглядов; илифийцы открыто обсуждают такие вещи, за которые в центральных провинциях можно угодить в темницу.