Новый Мир

— Договориться?… — тихо, почти робко спросила она. — Как-то поделить сферы влияния, заключить договоры…

— Увы, — чуть покровительственно (но именно чуть!) усмехнулся он, — видите, вам нужно еще многому учиться… Большая политика — дело истинных джентльменов и хозяев своего слова. Когда они считают нужным — то дают его, оформляя надлежащим образом, когда ситуация меняется — забирают обратно. С вежливыми и искренними извинениями. Отношения великих держав немногим отличаются от борьбы в детской — и там, и там правит сильнейший. Разница в том, что в политике после удара приносят безукоризненные извинения, а игрушки отбирают исключительно во имя всеобщего блага и прогресса. Никакие соглашения и разделы не спасут нас от аппетитов наших соперников, особенно теперь, когда они уже попробовали нашей крови. Весь вопрос в том, что сейчас, несмотря на наши поражения и беды, мы все еще достаточно сильны, чтобы хотя бы пытаться играть на равных. Но еще три-четыре года, — он простер ладонь в направлении папок, — и у нас будут уже не просить, а отбирать.

Они сидели и молчали. Очень долго сидели и очень долго молчали, недвижимые, словно сфинксы новой эпохи. Мрак за окном поблек, незаметно смешиваясь с серостью приближающегося утра, истошно прогудел далекий автомобиль.

«Как мало стало в Лондоне автотранспорта, — подумал Черчилль, — весь частный реквизирован для нужд армии… Куда мы идем… Что с нами будет…»

— Премьер, — неожиданно, без подготовки, жестко и уверенно сказала она, — если я скажу — «нет», вы сдержите слово?

— Нет, не сдержу, — так же жестко, без заминки ответил он, — это нужно было для того, чтобы вы выслушали меня.

— Тогда будет кризис, — сказала она, не спросила, но констатировала.

— Да. Но я верю в себя и в то, что мой путь может провести империю к жизни, а мои оппоненты приведут ее к гибели. Мы не можем сдаться на милость наших противников, мы не можем поддерживать соревнование, мы можем только атаковать, вынуждая их самих нападать и сталкиваться между собой.

— «Истинный джентльмен», — с сарказмом отметила она.

— Джентльмен всегда играет по правилам. Когда правила мешают выиграть, джентльмен меняет их, — пожал плечами премьер.

— Тогда в чем разница между джентльменом от политики и бандитом с большой дороги?

— В артистизме. И в умении представить свое шулерство как благородное деяние, совершенное на благо мира и прогресса.

— И вы уверены в превосходстве нашего, британского… артистизма? Настолько, что полны решимости, проиграв одну войну, немедленно начать следующую?

— Да.

Вот и все. Все было сказано. Он сделал все, что было в его силах. Теперь будущее империи и его лично зависело от ее слов.

— Тогда… Расскажите мне свой план, сэр Уинстон. Я желаю выслушать его.

Глава 4

Рунге под лестницей

Мелькание окрестностей превратилось в древесный ствол, прыгнувший прямо на основание левого крыла, плоскость мгновенно сломалась. Что-то массивное и тяжелое ударило Ганса по ногам чуть ниже колен. Лобовое стекло лопнуло вдребезги, мелкая стеклянная крошка хлестнула по лицу, кровь мгновенно залила глаза. Самолет развернуло, он врезался правым бортом в череду тонкоствольных деревьев, пропахивая широченную просеку. А затем Рунге крепко приложился головой о приборную доску, и свет померк…

Рунге проснулся. Мгновение-другое он очумело крутил головой, не понимая, где находится, затем ладони ощутили подлокотники неудобного казенного стула, а колени больно уперлись в такой же казенный стол. И понимание реальности вернулось сразу и целиком.

Тогда ему повезло, ноги остались целы, их просто зажало. Потерявшего сознание Рунге вытащили из кабины вовремя подоспевшие десантники. Его одного, остальной экипаж погиб еще в воздухе. Слегка придя в себя, он скорбел о товарищах и радовался скорому возвращению, все как положено счастливчику, вытянувшему у Всевышнего продление командировки на грешную землю. Только сильно болела голова, шумело в ушах, да регулярно накатывали внезапные приступы рвоты. Экие мелочи… Через несколько дней внезапно, прямо среди прогулки по больничному дворику, он свалился в жесточайшем приступе конвульсий, сменившемся временным параличом.

Вердикт врачей был суров и неоспорим. Сотрясение мозга, трещины в черепе, смещение шейных позвонков, ущемление нервов. Вся жизнь с палочкой и никакой авиации. Теперь ему нельзя было садиться даже за руль автомобиля.

Следующий месяц Рунге обивал пороги всех без исключения берлинских и марксштадтских приемных и высоких кабинетов. Он даже нашел вырезку из ежемесячного советского военного бюллетеня о русском пилоте-истребителе, который так же был сбит в бою с японцами, потерял обе ноги чуть ниже колен, но продолжил летать с протезами. Летать и сбивать.

Все было тщетно. Ему совершенно справедливо возразили, что безногий — одно дело, а человек, который в любую минуту может потерять сознание, — совершенно иное. Карьера летчика закончилась, а вместе с ней и жизнь, потому что Ганс Ульрих жил полетами и ради полетов. Неизвестный зенитчик убил его в Голландии, так же как и других, просто немного позже.

Ганс начал опускаться, даже немного запил. К счастью, период безвременья длился недолго, однажды слабенькая дверь его государственной новостройки «ускоренного проекта» жалобно хрустнула и вылетела напрочь, выбитая добрым летным ботинком.

Остерман сумрачно обозрел похмельного и небритого Рунге, полупустую бутылку эрзац-шнапса. Он явно колебался, балансируя между жалостью, намерением помочь и презрением пополам с желанием уйти и не возвращаться. Тогда, первый и последний раз в жизни, Рунге умолял. Нет, не словами, он скорее умер бы, но взглядом. Взглядом человека, у которого не осталось ничего.

Полковник пожал плечами и вышел, но в его шагах Рунге прочитал надежду. Люто презирая себя за временную слабость, Ганс немедленно вылил все спиртное, что находилось в его маленьком жилище, и поклялся пить исключительно воду и молоко. Остерман зашел на следующее утро, так же молча оценил выбритого до синевы Рунге, выскобленную до сияющего блеска квартирку и бутылку молока в центре стола.

И вот уже несколько месяцев Ганс Ульрих Рунге сидел под лестницей в «Комиссии обмена опытом», преемнице и наследнице легендарного «Совместного общества воздухоплавательных исследований», то есть фактического совместного штаба и посреднического звена между ВВС Союза и Германии. Просто сидел за столом, видевшим на своем веку бесчисленные поколения бюрократов, в компании старенького сейфа, набитого справочниками, и откровенно тосковал. Делать ему было фактически нечего, раз или два в день на древний стол ложилась пара-другая бумаг и отзывов, которые ему полагалось оценить и надлежащим образом оформить. Даже при самом добросовестном подходе написание собственного мнения относительно специфики работы нагнетательных блоков типа 2AA-FS3 на высотах свыше трех тысяч метров занимало не более двух-трех часов. Остальное время Рунге скучал, вспоминал боевое прошлое, такое недавнее и одновременно невероятно далекое, мучился комплексом неполноценности.

Он и раньше с интересом знакомился с теоретическим материалом, теперь же у Рунге появилось достаточно времени, чтобы поставить это полезное увлечение в упорядоченные рамки. Он стал читать справочники и руководства, к большинству которых имел свободный доступ. Рунге сопоставлял отчеты и сводки с личным опытом, с чем-то соглашался, как, например, с опытами установки на «Цезарей» Березинских пулеметов вкупе со ШВАКами (убожество отечественных пятнадцати миллиметров он очень хорошо помнил по личному опыту), что-то критиковал. Будучи от природы невероятно одаренным пилотом, фанатиком пикирования и пикировщиков, он был сугубым практиком. Теперь же привычная работа вновь раскрывалась ему с новой стороны, в скупой статистике, в сопоставлении чисел и фактов.

Рунге стал брать уроки математики и геометрии, потому что для расчета оптимальных способов и параметров атак нужно было уметь хорошо и правильно считать. К его настольным книгам прибавился учебник русского языка, потому что очень скоро обнаружил, что сводки с русского фронта весьма скверно и неточно переводятся. Хотя с иностранным у него получалось гораздо хуже, чем с математикой и физикой.