Атаман. Гексалогия

И чем больше я вникал во все подробности побега и дальнейшего житья, тем острее вставал вопрос о деньгах. Найти место жительства можно и приспособиться к новой жизни тоже можно. Найду дело по душе, на кусок хлеба себе заработаю, – но мне, как мужчине, и семью содержать надо. Где жить? Вот главный вопрос. Будь деньги, дело решалось просто – купил дом и живи.

Мысль иногда возвращалась к утопленному сундуку, что захватил у татар. О нем, похоже, никто не знает. Девчонки не видели, парни, что помогали столкнуть телегу с сундуком в речушку, убиты татарами. По законам, писаным и неписаным, все, что воин взял на меч, – его трофей, и отобрать это не вправе никто. Тут другое – если бы я трофей предъявил сразу, претензий не было бы. А сейчас татары ушли и, покажи я сундук, могут сказать, что все добро я награбил в пустых домах уже после ухода врага. И выглядеть я буду не удачливым воином, а мерзким мародером, коему место на виселице. Что ты будешь делать, куда ни кинь – всюду клин!

На четвертый день меня разбудила ругань – как на базаре, когда две гарные дивчины выясняют отношения на высоких тонах. Вот только дивчин этих было много.

Загремели засовы, в дверь просунулся стражник – вид у него был слегка испуганный.

– Что случилось?

– Выходи скорей, пока меня не прибили.

– Я‑то здесь при чем: пятого дня, когда мародеров вешали, ты не больно печалился. А тут – экие мы нежные – «не прибили».

– Выходи, выходи, а то воеводе уже все лицо расцарапали. Мне стало смешно:

– Там что, рысь из клетки выпустили? Я не дрессировщик! – Кто? Дресу… Тьфу, выходи.

Я вышел из узилища, если просят – ведь, надо уважить.

Посредине площади шумная женская толпа явно хотела кого‑то растерзать. Дружинники стояли поодаль и похохатывали. Стражник толкнул меня в спину:

– Туда иди.

– Я что, ненормальный? Веди назад, в поруб, потребует воевода – тогда другое дело.

– Вот воеводу и выручай.

Подходили еще люди, толпа на глазах росла, крики усилились. Дружинники забеспокоились. С чего бы это все и какое я имею отношение к бунту?

Я с опаской двинулся к толпе. Завидев меня, толпа, как по команде, обернулась и кинулась в мою сторону.

«Все, конец!» – только и успел подумать я.

Меня окружили, схватили за одежду, чуть ли не волоком потащили в центр площади и поставили перед помятым воеводой. Выглядел он не лучшим образом – лицо в царапинах, как будто его когтями драли, от одежды – лохмотья. Под левым глазом наливался фингал. Вот это да! Кто же его так? И если его так отделали, то что же сделают со мной?

Воеводу схватили за руки.

– Смотри, смотри на него – какой из него лазутчик? Он за нас кровь проливал, кормил, до кораблей довел. Кабы не он – гнить бы нам рабами на земле татарской!

Только тут я понял, что меня казнить не будут – то явились с кораблей мои защитницы. Ага, коли так – надо все организовать, взять в свои руки.

– Олеся здесь?

Раздвинув ряды женщин, вышла Олеся.

– Спокойно, понятно, толково расскажи, что с вами произошло и какое участие в этом принял я.

Женщины замолчали, а Олеся подробно, иногда прерываясь на плач, рассказала обо всем по порядку. Если она о чем‑то забывала или начинала перескакивать с события на событие, ее тут же поправляли.

Воевода слушал внимательно, а и не захотел бы – так заставили. Силу к женщинам не применишь, а толпа уже была на грани истерики. Вовремя стражник сообразил, что меня надо выпустить.

Как оказалось, корабли Ивана пришли вчера вечером. Купец отпустил женщин проведать родных, взяв с них слово, что утром все явятся на площадь. Рассказав дома о своих злоключениях и чудесном освобождении, они в ответ услышали не менее занятную историю о татарском лазутчике в моем лице. Утром, возмущенные, они собрались на площади. Стали требовать воеводу. Не ожидая плохого, воевода вышел и, думая, что женщины, кипя праведным гневом, хотят моей казни, подлил масла в огонь, заявив, что ждать видаков не будет, и меня вздернут рядом с мародерами прямо сейчас.

Это называлось – не буди лихо, пока оно тихо! Услышав, что их освободителя не только в порубе держат, но и казнить смертью позорной принародно хотят, женщины взбунтовались. Досталось воеводе и писарю, но тот успел все‑таки улизнуть.

Держась за подбитый глаз, воевода сказал:

– Все понятно, можно было спокойно рассказать, а не царапаться, – волосы еще вот повыдирали.

– Ты дело, дело говори, а то последние волосы выдерем.

– Не виновен, свободен.

С меня как плита чугунная свалилась. Вперед, в круг, вырвалась бойкая на язык девица. Имени ее я не знал.

– Скажи, по чьему облыжному обвинению героя в поруб бросили? По Правде за лжу вира положена.

Видя, что бабий бунт еще не кончился, воевода сконфуженно пробормотал:

– Иван с низовки, Тупица.

– А ну, бабы, за мной! – Толпа побежала к воротам, ринулась в город. Ох, не завидую я этому Тупице. К слову сказать, тупица на Руси – это топор мясника, а вовсе не глупый молодец.

Ко мне подошел Иван, стоявший в стороне, и мы обнялись.

– Слышал я уже о твоих злоключениях. Вот не ожидал, что тебя в поруб бросят, да главное – ни за что. А мне сон приснился, что ты в беде и к себе зовешь. Да людишки мои в загул ударились, а с ними и женщины. Праздновал и спасение свое. Пока собрал, вино отобрал, пока протрезвели… Ты уж извини, что не сразу явились. Спасибо, что жену в осаде навестил. Не знала она, что ты в порубе, – уж насчет харчей решила бы.

– Иван, у меня еще одна просьба будет. Не смог бы ты невесту мою у себя приютить? У меня бы в комнате пожила, а если работа какая найдется – совсем хорошо будет.

– Комнатой располагай, против невесты ничего иметь не буду. Ты муж серьезный – не голытьба ведь какая, пора семьей обзаводиться!

Уф, камень с души свалился. Даже в порубе, на гнилой соломе, я ломал голову – куда нам деваться с Еленой на первое время. Где дальше жить – то моя забота, но где ей на первое время голову преклонить? Решил – пусть временно, дальше все будет зависеть от меня. А вот и Лена бежит.

– Ой, Юра, там женщины совсем убивают мужика!

– Какого?

– Что на тебя указал, лжу возвел.

– Пусть поучат маленько, не убьют. Я обнял Елену.

– Вот, наниматель мой, Иван, разрешил тебе в комнатке со мной пожить и подумать обещал насчет работы постоянной для тебя.

– Дай Бог ему здоровья и удачи.

Мы втроем направились к выходу из крепости, как вдруг я вспомнил, что пояс с саблей, ножом и поясной сумой мне не вернули.

– Друзья, подождите, я мигом.

Я помчался в домик к воеводе. Один из дружинников делал Хабару примочку на исцарапанное лицо. Увидев меня, воевода встревоженно вскочил:

– Что? Женщины возвращаются?

– Нет, успокойся. Пояс с саблей верни. Воевода шумно выдохнул, открыл дверь в маленькую комнату и вынес мне амуницию. Я опоясался, ножны привычно легли на ногу. Нож был на месте, а кошель пуст, хотя я прекрасно помнил, что там оставалось около трех рублей медяками.

– Хабар, а деньги?

Симский сделал удивленное лицо.

– У меня было три рубля медяками. Верни, мне невесту кормить надо.

Воевода сделал каменное лицо, залез в свой кошель и отсчитал три рубля серебром. Я тут же выскочил и направился к Лене и Ивану.

Дома нас встретили радушно, в честь моего освобождения и благополучного возвращения домой Ивана из Москвы был накрыт обильный стол. Отвык я в порубе от такой вкуснятины, навалился на еду. Другие не отставали. Я лично так наелся, что с трудом встал из‑за стола. После вынужденного голодания просто невозможно было отказаться от запеченного поросенка, фаршированной утки, истекающей нежным жирком осетрины, копченого угря. А расстегаи? С мясом, гречневой кашей, белорыбицей. А пряженцы – то бишь, пирожки – с луком, яйцом, рыбою, ватрушки с творогом и вареньем? Я только немного попробовал тройной ухи, подцепил на нож говяжий студень под хреном. Глазами съел бы все, а ртом смог лишь понадкусывать.