Наполеон-2. Стать Богом

— Сашенька!.. — Остужев-старший трижды перекрестился. — Люди же увидят!

— Простите, отец! — Разгоряченный, злой Александр одним только своим видом пугал родителя. — Служба вспомнилась.

— Да она, как я погляжу, тебе и не забывалась? — Андрей Михайлович зябко поежился, глядя на обломанную крупную ветвь. — Нелегкая была служба, как я посмотрю. Ты только матери такого не показывай, а то решит, что тебя околдовали. Что ж, не по душе тебе наше житье?

— По душе... — потупился Александр. — Дома хорошо. И девушка мне нравится. Никуда больше не уеду.

— Девушка! — передразнил отец. — У девушки-то имя есть! Впрочем, лучше не женись. От жены не скроешься, а как она увидит, каков ты, так жизни и не станет. Нашенские девки всяких особенных не шибко любят, а уж замуж за таких и вовсе не хотят. Вот что, Сашка, кончай дурака валять и возвращайся на службу, если долг зовет и руки чешутся. Совет нужен — дверь в мой кабинет для тебя всегда открыта. Но одно скажу сразу: не живи чужой жизнью! А то сопьешься еще тут, позору-то будет для фамилии...

Еще раз перекрестившись, Остужев-старший ушел, оставив сына в нелегких раздумьях. Он потер лицо снегом, но легче думать от этого не стало. Само тело, разбуженное во Франции тело бойца-беспредметника звало его в бой. По-прежнему в помощи нуждались друзья, по-прежнему хотелось отомстить врагам. И все чаще возвращение в Россию казалось ошибкой. Нельзя было слушать разбитое, глупое сердце и выходить из смертельной игры. Но он поддался слабости и теперь стыдился сам себе в этом признаться.

Неизвестно, до чего додумался бы Остужев, но в начале марта их усадьбу посетил неожиданный гость. Александр обедал у «невесты», потом вынужден был еще битый час слушать рассуждения о политике ее седоусого отца, сидя в клубах дыма от его несносной трубки, и вернулся домой в самом скверном расположении духа. Отец встретил его со всей тщательностью одетым, что случалось нечасто. Вырядилась и матушка, которая что-то пристально разглядывала из окна спальни. Воспользовавшись этим обстоятельством, Андрей Михайлович отвел сына в кабинет.

— Прибыл какой-то молодец из столицы! — громким шепотом сообщил он. — По наряду — так невелика птичка, приехал сам-один, ни слуги, ни кучера. Я его и принял как обычно. А уж как заговорил, я и думаю: не зря ли я поленился, и в халате остался? А он и говорит: прискакал, мол, лично от Аракчеева лично к тебе по секретному делу. Я хотел послать за тобой, да он отговорил, Иван Иваныч этот, забыл, как прозывается. Мы, конечно, постарались его устроить, накормили обедом. Съел за семерых, и в обращении какой-то уж совсем простецкий. Да и молод, как я уж во время обеда разглядел. Только что говорит басом. Потом немного отдохнул, и пошел пройтись. И что ты думаешь? Мать в окно глянула — а он там в одной рубахе дрова колет! Не понравилось ему, как Епифан колол, вот он и сам взялся. И колет так, что только щепки летят! Ты уж его расспроси, и если жулик какой... Вот лично этой рукой на конюшне пороть стану!

Конечно же, Александр сразу понял, о ком речь, и сердце его радостно заколотилось. Какие бы вести не пришлось ему услышать, а все же это было лучше, чем не знать ничего. Он побежал во двор. Прежде, чем увидеть Байсакова, ему пришлось протолкаться через побросавших работу крестьян. Девки смотрели на ухаря, словно окаменев от изумления. Да и было на что посмотреть! Несмотря на мартовские заморозки, Иван разделся до рубахи, засучил рукава, и теперь, наслаждаясь вниманием публики, орудовал увесистым колуном так, будто это была зубочистка. Именно это и делало работу такой странной для наблюдателя: вроде и не замахивался почти рубщик, а толстенная плаха будто сама собой разлеталась на куски, да не на два, а поболее.

— Саша! — Байсаков остановился утереть пот с лица, и сразу заметил нового зрителя. — Улыбаешься! Значит, рад! А я-то немного боялся, застращали меня в Петербурге: не обрадуется он тебе!

Совершенно не церемонясь, Иван обнял товарища, обдав его густым запахом лучшей отцовской наливки — не поскупился Остужев-старший на угощения для высокого гостя, которого теперь собирался выпороть.

— Скажи сразу! — потребовал Александр, выбравшись из медвежьих объятий силача. — Какие вести? С добром приехал?

— Ну, это уж ты сам решай... — уклончиво начал Байсаков и продолжил, приблизив губы к уху Остужева: — В Европе что-то затевает один твой хороший знакомый. Вроде как, война будет большая, а где — непонятно. Ты же у нас и Бонапарта знаешь не понаслышке, и переводчик от Бога, языки за неделю выучиваешь. Вот начальник мой, Аракчеев, и решил, что хватит тебе тут пироги мамкины кушать. Кстати сказать, отменные пироги! Так вот, привез я тебе выбор. Или ты согласишься поехать с тайной миссией туда, куда я укажу, или в железо тебя закуют. То есть я, конечно, по старой дружбе дам тебе убежать... Но у меня два пакета, Саша: один твоему отцу вручить, если согласишься — там письмо с благодарностью за сына, и все такое прочее. А другой — на случай, если откажешься. Его я должен во Владимире в полицию отнести, да втайне от тебя. В гневе крут, бывает Алексей Андреевич, а дела сейчас наши не очень-то хорошо идут. Слыхал, небось, отставил его государь. И это бы еще ладно... В Европе беда, как бы до нас не достала.

— Вот как? — Остужев нахмурился. Норов у Аракчеева и вправду был крут. — Значит, или как барон сказал, или каторга, позор родителям перед всеми соседями? Хорош выбор!

— Уж, какой есть... — Иван, несколько смущенный, стал одеваться. — Я, конечно, тебе сбежать-то дам, не чужие люди. Но ты бы соглашался, Саша! Что тебе тут сидеть? А то мне или одному, или неизвестно с кем ехать придется. Я ведь теперь доверенное лицо господина барона, честь имею представиться! Хотя, надо признаться, людей у него очень не хватает. Сам ведь знаешь, с этими бесовскими предметами такие дела творятся, что мало кому можно верить... Ну, а я вроде оказался под рукой, да ты за меня словечко замолвил, как Алексей Андреевич сказал.

— Ну, иди тогда, показывай свой пакет отцу! Хотя постой, дай я сперва сам почитаю...

Однако никаких сюрпризов от Аракчеева в пакете не обнаружилось. В личном письме барон расточал нескончаемые похвалы отпрыску рода Остужевых, что отцу должно было крайне понравиться. Про матушку и говорить не приходилось — для нее близкие к Императору люди были все равно, что боги. Письму неминуемо предстояло год ездить с родителями по всем ближним и дальним соседям, чтобы читать его и перечитывать, а потом уже потертую бумагу будут бережно хранить, и выносить для чтения лишь избранным гостям.

Остужев-старший не раз говорил: долгое прощание — лишние слезы. Так случилось и на этот раз. Байсаков, науськанный Александром, с важным видом сообщил о высокой срочности их поручения, и они покинули имение уже на следующий день. Еще в самом начале пути на юг — а именно туда, навстречу наступающей весне лежал путь, Остужев почувствовал сильное облегчение. Пусть призрак умирающей Джины никогда его не оставит, но события, непременно случающиеся во время пути, отвлекут от прошлого, и дышать станет чуточку легче. Байсаков, развалившись в санях, пел песни, а Александр припоминал все, что он так старался забыть. Предметы, их свойства, людей, окружавших предметы, и, конечно, языки, на которых эти люди говорят. К счастью, способность легко учиться и крепко запоминать выученное осталась с ним.

Шли дни, менялись города. Лишь на день, задержавшись в Москве, где Байсаков передал сумрачному незнакомцу какие-то бумаги от Аракчеева, вскоре они прибыли в Киев. Здесь Остужева, да и Байсакова тоже ждал изрядный сюрприз. Прибыв по известному Ивану адресу и назвав пароль, путники оказались лицом к лицу с самим фельдмаршалом Александром Васильевичем Суворовым. Пребывавший в императорской опале граф Рымникский, живая легенда русской армии, не уделил много времени прибывшим, лишь наскоро просмотрел привезенное письмо и тут же отдал его другому полководцу: Голенищеву-Кутузову. Оба они, насколько понимал Остужев, находились в Киеве инкогнито. Первый тайно прибыл из имения, хотя по слухам собирался уйти в монастырь, второй — из Санкт-Петербурга, где был на хорошем счету у Павла I. Случись их встрече раскрыться — ничего хорошего обоим это не сулило. Но Кутузов служил с Суворовым еще, когда тот был всего лишь полковником, и уже тогда, надо полагать, оба вступили на опасный путь охотников за предметами.