Господа Магильеры (СИ)

- Ну-ну, - проворчал Виттерштейн, но не очень строго, - Вам бы болтать все. Чудес мы не делаем и мертвых не воскрешаем.

- Мертвых поднимать и не надо, - буркнул ефрейтор, враз сделавшись мрачнее, - Хватит. Мертвые свое отвоевали. По мертвой части и без вас есть, кому заняться.

Виттерштейн ощутил приступ мимолетной гадливости. Вроде и не подумал ничего конкретного, а какая-то черная, источающая запах разложения, мыслишка юркнула в потемках сознания, точно пирующая на мертвом теле крыса, спугнутая случайным звуком.

И то верно. Отвоевали свое. Тело человеческое можно восстановить, пока в нем бьется сердце, этот крохотный хрупкий метроном. Остановился он, и все. Значит, человек уже там, куда не дотянется рука самого умелого лебенсмейстера. Поступил, как выражались некоторые фронтовые остряки, под другую юрисдикцию. В чертоги, куда человеку простирать свою длань опасно и мерзко.

На смену сумеркам уже пришла ночь, колючая и густая, как нечесаная волчья шкура. Из-за низких туч звезд было не видно, тем страшнее были сполохи света, время от времени мигавшие в ночи, в такт разрывам. Там, в ночи, происходило что-то страшное, чудовищное, парализующее волю, что-то, отчего само человеческое естество скорчивалось внутри грудной клетки и тихонько подвывало раненым зверем. Там была смерть. Не в чистом и стерильном ее воплощении, как между газетных строк, а в истинном обличье, которое Виттерштейн знал в мелочах, в самых крохотных чертах, как лицо давнего знакомого. Знал – и ненавидел.

Смерть сейчас пировала там, накрыв себе огромный обеденный стол, изрытый рваными зигзагами траншей вместо столовых приборов и воронками вместо крошек. Там, между клочьев колючей проволоки, в душном смраде подземных казематов и в крысиных лазах опорных пунктов, гибли люди. Десятки, сотни, а может, и тысячи крохотных фигур в сером солдатском сукне падали и оставались лежать, враз сделавшись из действующих лиц этого безумного грохочущего спектакля всего лишь молчаливыми декорациями, которые не успели убрать со сцены.

Виттерштейн еще не видел их, но ощущал, так же явственно, как раскаты канонады. Всех этих людей, которые заперты между землей и сталью, между небом и смертью, между мгновением и вечностью. Выпотрошенных осколками, повисших на баррикадах с размозженными головами, истекающих кровью в темноте блиндажей, бредящих на госпитальных койках, агонизирующих в воронках, срубленных безжалостными и губительными пулеметными очередями.

«Безумцы, - подумал Виттерштейн, неосознанно сжимая кулаки и ощущая глухую собачью ярость, - Что же вы с собой творите? Зачем с такой злостью уничтожаете величайшее из всех божественных творений? Зачем так слепо калечите себя, непоправимо разрушая собственные ткани и кости? К чему вы так рветесь, не обращая внимания на вытекающую из вас кровь?.. Предположим, сегодня я спасу кого-то из вас. Не одного и не двух. Сколько смогу. Сколько осилю, пока мои ноги смогут держать меня. Да только к чему? Ведь через месяц те из вас, кого я спас, снова окажутся здесь. Снова полезут под шрапнель и осколки и снова повиснут лохмотьями на колючей проволоке. Так к чему все это? К чему этот ужасный, бессмысленный и отвратительный процесс, который лишь затягивается моими силами?..»

Полевой лазарет полка располагался в тылу, но даже там дыхание боя становилось нестерпимым, обжигающим. Сквозь тонкое стекло окна Виттерштейн видел рассвет нового дня, алый, как артериальная кровь – отсвет сигнальной ракеты, стелящийся по земле. Видел бутоны разрывов, угольно-багровые, что распускались между траншей. Английских траншей он не видел, но хорошо представлял их угловатые контуры, растянувшиеся где-то вдалеке. И тонкую цепь серых фигур, накатывающуюся на них подобно волне, отступающую, тающую…

- Лазарет, - ефрейтор заставил свой «Дукс» остановиться – и еще секунд пять в стальном чреве грузовика что-то беспокойно перестукивало и лязгало, - Пожалуйте, господин лебенсмейстер. Только осторожнее, Бога ради. У нас тут не передовая, но гостинцы английские залетают регулярно. Вам туда, чуть правее, в блиндаж… Керосинку видите? Прямо на нее…

Виттерштейн и сам уже видел тревожно-желтый, как кожа желтушного больного, огонек. Он выскочил из кабины, тело напряглось, ожидая встретить подошвами подкованных армейских сапог сопротивление земли. И едва не полетел кувырком, когда левая нога по щиколотку ушла в жидкое земляное месиво. С опозданием вспомнил о том, что забыл поблагодарить водителя, и тут же об этом забыл. С тревогой проверил свой саквояж – на месте ли? – и попытался выбраться на твердую поверхность.

Казалось бы, от поля боя его отделяла лишь тонкая деревянная дверь «Дукса», но как разительно переменился мир, стоило ему преодолеть эту крошечную преграду. Гул артиллерии, от которого еще недавно лишь болезненно колотилось сердце да стискивало желудок, едва не повалил его на землю. Он почувствовал себя сверчком, угодившим в огнедышащие внутренности какого-то огромного лязгающего станка. Все кругом грохотало, ухало и взрывалось, и казалось невероятным, как эти разрывы еще не сорвали со своих креплений небо, не заставили его рухнуть вниз. Где-то в ночи трещали вразнобой винтовочные хлопки и полдюжины пулеметов ревели стальными голосами, захлебываясь от переполнявшей их стальные чрева злости.

- Господин лебенсмейстер?.. – кто-то почтительно ухватил его за рукав кителя, потянул к свету, - Ну наконец-то вы прибыли! Добрались, надеюсь, нормально?

«Первым классом», - хотел было съязвить Виттерштейн, но не позволил этим словам сорваться с языка. Как всегда перед началом работы он ощутил, как каменеют мышцы и немеют пальцы рук. Он знал, что это ощущение вскоре пройдет, тело просто мобилизует свои силы, настраивается на верный ритм. Оно знало, что ему предстоит долгая и упорная работа. Умное, послушное тело, оно уже привело себя в готовность, пока рассудок силился не разлететься по всем швам в этом гремящем и лязгающем чаду.

- Кто вы? – хрипло спросил он человека, все еще держащего его за рукав. Тот был в форме медицинской службы, но знаков различия Виттерштейн пока разглядеть не мог. Впрочем, они и не играли роли. Должно быть, здешний фельдшер. Это главное. Среди тех, кто спасает человеческие жизни, чины значения не имеют.

- Штабсарцт [8] Гринберг, - ответил тот, - Командую полковым лазаретом. Услышал шум мотора… Наконец-то вы здесь! Пойдемте скорее внутрь! Умоляю, скорее!

«Внутрь чего?» - чуть было не спросил Виттерштейн. Даже спустя несколько лет пребывания на фронте он не смог привыкнуть к тому, как ловко здешние обитатели ныряют в землю. За какой-нибудь кочкой может скрываться видимый лишь наметанному глазу лаз, ведущий в подземные укрытия. Виттерштейн не любил забираться под землю, слишком уж тесные, пропахшие потом, мочой и грязью каморки блиндажей напоминали ему уже готовые могилы и склепы. Но сейчас он не тратил времени на сомнения, любая возможность убраться из грохочущего ночного ада казалась превосходной. Он устремился за Гринбергом и ничуть не удивился, разглядев узкий лаз с набитыми деревянными ступенями. И мгновенно ощутил запах, отвратительно знакомый, одновременно тошнотворный и приятный. Запах карболки, спирта, испражнений, гнили, чего-то сладковатого – и поверх всего этого, медный аромат, который спутать не мог бы ни один лебенсмейстер – запах крови. На фоне этого запаха, всепроникающего лучше любого ядовитого газа, Виттерштейн почти не ощущал прочих – солоноватого запаха глины, земли и ржавеющего металла.

Гринберг вел его широким коридором, над головой мелькали укрепленный балки и куски перекрытия. Судя по тому, что шли они под уклон, блиндаж лазарета располагался на изрядной глубине. Интересно, сможет ли он выдержать попадание снаряда из английской гаубицы?..

Мысль эту из головы требовалось незамедлительно выгнать, она мешала работе.

- Как тут у вас дела? – спросил он Гринберга на ходу, намеренно не использовав ни в формулировке, ни в тоне голоса офицерских интонаций, как бы подчеркивая, что здесь нет чинов и регалий, только лишь два врача, объединенных одним делом.