Вся трилогия "Железный ветер" одним томом

Целое всегда больше части. Ценность жизни одного человека всегда меньше судьбы целого мира. Это справедливо. Хотя иногда и обидно.

Он покрепче ухватился за рычаги управления. Подниматься следовало осторожно, накручивая аккуратную спираль, чтобы не запутать кабель.

Боцман неожиданно ухмыльнулся, резко, с перхающим фырканьем. Заметил недоуменно-вопрошающий взгляд Радюкина и пояснил:

— Ругается.

Материться в ларингофон очень неудобно — не хватает дыхания, да и бесполезно — почти наверняка тот, кто на другом конце провода ничего не поймет, но Шафран не удержался от классического «двойного морского с загибом», с обязательным поминанием основателя российского флота и акульей задницы.

На глубине двух метров он заметил, что вода необычно изменилась. Мутная зелень вокруг «ослика» стала еще темнее и приобрела коричневатый оттенок, буксировщик шел словно в густом бульоне с выпадающей взвесью какой-то непонятной консистенции. Механик продолжил подъем и, наконец, его обтянутая резиной голова пробила невесомую линию, отделяющую воду от поверхности. Круглые стекла маски немедленно запачкались черной вязкой жижей. Шафран протер их и, оглянувшись, выругался еще образнее и витиеватее. Волнение было умеренным, ветер гнал мелкие частые волны с частой мелкой рябью. Дождь, сообразил Шафран. Сильный дождь, но не только… Неужели обычная грязь?

— Пыльная буря, — с удивлением произнес боцман. — Шторм слабый, но идет дождь с мокрой пылью.

Радюкин подобрался и, выхватив из кармана блокнот, сделал несколько пометок, шепча под нос что-то про «смешение воздушных потоков» и «ранее встречалось лишь на континенте».

— Тишина! — рявкнул едва ли не в голос боцман. — Они швартуется, что-то видят… Так, что значит «авенгер»? Это надпись на борту, латиницей. «Авенгер» и число «восемнадцать», белые полустертые буквы, большие.

— Скорее всего «avenger», мститель по-английски, — немедленно ответил Радюкин. — «Мститель-18».

— «Мститель»… — эхом повторил Русов и после секундной заминки произнес самое страшное слово. — Мина?..

— На минах не пишут названия, тем более крупно, — процедил сквозь зубы командир. — Хотя… Здесь может быть все, что угодно. На всякий случай… Самый малый назад, отойдем еще подальше. Не забудьте стравить кабель с нашей стороны.

— Шафран поднимается по огрызку трапа, — проинформировал боцман. Радюкин заметил, как осторожно, с облегчением выдохнул Крамневский и, даже не будучи подводником, понял, что отчасти успокоило командира — на минах, пусть даже больших, нет смысла делать подъемники и трапы.

— Хотя… «Здесь может быть все, что угодно», и Илион остался напряженным, как готовая разогнуться пружина.

Прошла минута, затем следующая. Пять минут. Десять.

И наконец, когда Радюкин уже совсем, было, собрался идти к себе в каюту, чтобы не выступать сторонним слушателем, изучающим эпопею Шафрана в трехсложном пересказе, командир «Пионера» прищелкнул ногтем по наушнику, переглянулся с боцманом, повернулся к ученому и промолвил:

— Похоже, Егор Владимирович, вам предстоит небольшая прогулка, с фотоаппаратом и прочей научной бутафорией.

Первой мыслью Радюкина стало облегченно-радостное «слава богу, не мина!». По-видимому, облегчение настолько явно отразилось на его лице, что Крамневский с мрачной улыбкой ответил на невысказанное:

— Нет, не мина. Гораздо любопытнее. Шафран говорит, судя по всему, это автоматический охотник-торпедоносец.

Глава 18

Былое.

Две фигуры стояли у окна, освещенные ярким искусственным светом. Человек в белом и человек в бежевом, старик со снежно-белой сединой в всклокоченных волосах и зрелый мужчина, бритый почти наголо. В помещении было очень светло — правительственные лаборатории первой категории не попадали под нормы распределения электроэнергии и график отключений. Но наружу, за стальные ставни, не проникал ни один лучик света. Если дальше, вглубь страны светомаскировка соблюдалась кое-как, спустя рукава, то на побережье можно было с легкостью попасть под трибунал и действие особого акта по борьбе со шпионажем. И тем более здесь, на Бермудах.

— Я нашел решение, — сказал Айзек, и в этих простых словах отразилось все — годы адского труда, десятки тысяч экспериментов, бесплодные блуждания в лабиринтах тупиковых решений и мучительные поиски выхода.

— Я все-таки его нашел, — негромко, с печалью в голосе повторил профессор, отходя от окна, у которого стоял до того. — Странно… Я думал, что это будет триумф, экстатический подъем или еще что-нибудь в том же духе… Но я ничего не чувствую, Франц, совершенно ничего.

Пропп промолчал, впрочем, Айзек и не ждал ответа. Сейчас говорил не столько с ассистентом, сколько с самим собой, с тем Айзеком Айнштайном, который более двадцати лет назад решил, что силой своего гения стал равен богу.

— Знаете, я когда-то читал, что японцы говорили: «самое сложное — кажущаяся безыскусность», — промолвил Айнштайн. — Я не понимал, как это может быть, ведь простое всегда проще сложного, в познании и исследовании. А теперь… Древние самураи оказались правы. Решение лежало на поверхности — нужен демпфер. И специальная система антенн, действующая в резонансе с основным комплексом. Эффект отката нельзя обойти, но его можно перенаправить, как инженеры отводят реку в искусственное русло. Стихия все та же, но ее мощь уже лишена угрозы. Здесь тот же принцип — если все правильно рассчитать и синхронизировать процессы, «уплотненный вакуум» разрядится в демпфирующую среду.

— Я не сомневался, Айзек, что вы сможете, — ободряюще улыбнулся Пропп. И вдруг подумал, что впервые за все время совместной работы назвал профессора по имени. Ранее он почтительно именовал учителя «господин профессор», в крайнем случае, просто «профессор», но это в совсем исключительных случаях.

Они обменялись еще несколькими фразами, а затем Айнштайн предложил:

— Присядем. У нас еще есть время.

Пропп огляделся, словно впервые увидел их американскую лабораторию, такую непохожую на старую, берлинскую, которая располагалась у Friedhof, Большого Кладбища… Здесь не было закопченных стен и низких потолков. Бронированные перегородки-щиты разделяли огромный белый зал на отдельные секции, для параллельного проведения самых разнообразных опытов. По полу, в специальных канавках, змеились толстые кабели, прикрытые узкими решетчатыми панелями, чтобы лаборанты не спотыкались на каждом шагу. Громоздкие приборы в защитных кожухах перемигивались индикаторами и лампочками. Аппаратуры было мало, большую часть уже вывезли, осталось только самое тяжелое и громоздкое оборудование.

В ранний предутренний час лаборатория пустовала, лишь старый ученый и его единственный ученик и помощник присели на высоких стульях у лабораторного стола с небольшой сушильной печью на нем. Профессор как всегда носил белый халат, а Франц был облачен в бежевый плащ. У его ноги стоял дорожный чемоданчик.

— Может быть, все-таки останетесь? — с безнадежностью в голосе спросил Айнштайн, уже зная ответ.

— Нет, — в голосе Проппа слышались грусть и понимание… А так же непреклонная решимость.

— Мне трудно это понять, — с какой-то совершенно детской искренностью сказал Айнштайн. — Я всегда был один, женщины слишком… хаотичны. И требуют слишком много внимания и времени, — он вновь криво усмехнулся. — Наверное, можно сказать, что я был женат на научных дисциплинах, собрав целый гарем. Но мне жаль, что у вас все так…

Он не закончил. Пропп машинально, действуя, словно во сне, достал из кармана куклу Вероники, которую сам сшил ей на третий день рождения. От времени игрушка растрепалась и выцвела, лишь несколько поблекших буро-коричневых пятен выделялись на сероватой материи. И еще вышитая красными нитками буква «V» на крошечном платьице.

Марта Каннингем… Он увидел ее на «последнем пароходе из Германии», как назвали его американские газетчики. На самом деле евгенисты ввели систему контроля и обязательных проверок только через неделю после того как «Нормандия» отдала швартовы, унося профессора и ассистента через Атлантику. А так называемый «ультиматум Астера» был принят Францией и Испанией вообще лишь через два месяца, притом только принят, присоединение к «пакту Возрождения» состоялось еще позже. Но огромный лайнер, обладатель «Голубой ленты Атлантики», оказался слишком велик, красив и известен. Как «Титаник» стал символом крушения веры во всемогущество техники, так последний рейс «Нормандии» завершил старую эпоху, став символом начала противостояния Старого и Нового Света.