Много шума из никогда

— Ну вот и славненько! — Дед Посух вытер руки рушником и тщательно завязал им горлышко медового горшочка. Добавил с улыбкой, обернув седобородое лицо к старой хозяйке: — Теперича доченька ваша уснет, а наутречко скочит с лавочки здоровее прежнего. Так и запрыгает по горнице, песенки запоет! А нам теперь… почивати пора. Доброй ночи, славная хозяюшка…

Старуха нервно поклонилась, пробормотала что-то неразборчивое во славу Мокоши и исчезла, плотно притворив за собой дверь.

— Значит, ты ее сейчас… лечил? — спросил Данила после некоторой паузы и вытер лоб рукавом рубахи.

— Э нет… какое же это лечение? Так, видимость одна, обман! Народ у нас пока еще дикий, окромя снадобий целебных, ни во что и верить не желают… А настоящее-то лечение только сейчас начинается. — Он мельком оглянулся на дверь и достал из-за пазухи знакомый Даньке образок. Размотал мягкие тряпицы, поставил у изголовья спящей девушки и — затих, опустив бородатый подбородок на грудь.

— Остави, изыди, згинь… Заступи, помилуй, сохрани… — различил Данила обрывки невнятного бормотания. Он хотел спросить еще о чем-то, но понял: дед Посух теперь занят. Тихо поднялся и, мягко ступая босиком по половицам, вышел вон на лестницы. Сверху, из-за запертой двери опочивальни, сквозь густой храп Потапушки донеслось звонкое чириканье детских голосов — Бустя и Рута хихикали о чем-то девичьем. Данька ударил плечом входную дверь — зевая и пошатываясь на ходу, пересек неопрятный темный дворик, добрел до торчащей под забором телеги. Залез на кучу сена, подминая под голову какое-то дорожное барахло, теплое и шерстяное. Уже засыпая — по ряду вторичных признаков — понял, что спит головой на мягком и обширном брюхе развалившегося здесь же дядьки Сильвестра, который также предпочел почивать на свежем воздухе.

«Эка невидаль… я вон с медведем завсегда сплю… от него жар ровно от печки, и мохнат изрядно… самое первое дело с медведем», — отдаленным эхом прозвучала в отяжелевшей голове старая Михайлина шутка, и Данила заснул. Снилось ему разное — и сквозь дремоту в нежную ткань сновидений то и дело грубым контрапунктом вторгался низкий рокочущий звук у самого уха — у дядьки Сильвестра урчало в животе.

XX

После серии гулких ударов ворота растворились, и на двор вошли, разгребая коленями стелившийся по земле утренний туман, два незнакомых воина в гремевших жестью доспехах. Они громко смеялись, перекликались на незнакомом мягкозвучном наречии и вели в поводу огромных лошадей — тоже облаченных в панцири, в игольчатые нагрудники и пышные перья. Доспехи, и голоса, и перья — все это уже не снилось Даниле. Отнюдь нет — он тихо лежал на боку, утопая в мохнатой медвежьей туше, и широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим.

Кое-что в незнакомых дружинниках даже понравилось Даньке: в частности, музыкальная южная речь, похожая на смех морской волны, — а также хитроумные изображения на овальных щитах: равносторонние четырехугольные кресты, затейливо перевитые растительным узором, в глубинных изгибах которого неожиданно сквозили спрятавшиеся львы. Однако… гораздо более не понравилось Даньке другое обстоятельство: оба иноземца были совершенно и безрассудно пьяны — держались на ногах порой лишь потому, что опирались на своих лошадей. Один из них нес под мышкой собственный шлем, в котором плескались остатки темного вина, вслед за другим волочились по земле на ослабевшей перевязи пустые ножны — бросив коней у распахнутых ворот, незнакомцы с радостными воплями устремились к крыльцу. Штурмовать его удалось далеко не сразу — по счастью, перепуганная рябая хозяйка выбежала на порог, охнула и уронила свечку — мигом все сообразила и поспешила навстречу вынужденным постояльцам. Данька прислушался — кажется, у соседей тоже горланили и шумели иноземцы. «Уж не оккупанты ли?» — мелькнула глупая мысль. Окончательно проснувшись, Данька спрыгнул с телеги и пробежал, пригибаясь в тумане к коновязи — похлопал Волчика по загривку, нащупал у седла рукоять боевого цепа… нет, не годится — в комнатах не развернешься. Подскочил к рыжему мерину Руты, выдернул из седельных ножен нагой и холодный меч — длинный с закругленным концом клинок молочно затуманился в первых лучах рассвета.

Должно быть, он слишком долго провозился подле лошадей — успел сделать всего несколько шагов, приближаясь к терему, когда внутри — истошно и жутко завизжала женщина! Данила замер всего на осколок мига: гулкий взрыв мужеского хохота донесся из дому, и сразу вослед — опять пронзительный крик, унизительно животный и краткий — будто прерванный ударом потной рукавицы! «Кто? Бустя?!» — Данька задохнулся, прыгнул на крыльцо — коряво, по-обезьяньи взлетел по крутым ступеням…

— И-и-и-иии!!! И-и-и-ииии!!! — Что-то визжащее и жесткое темным комком вылетело из дверей ему навстречу, оглушило свистом, локтями ударилось в грудь и отскочило — отпихнув воющую старуху, Данька вырвал входную дверь на себя и, на лету косым всплеском стали выскваживая наперед длинный клинок, напролом ударился в полутемные сени.

— И-и-и-иии! Ай-ай-ай, горюшко, люди добрыя-а! Ай ведь замучат деточку!!! — заверещала за спиной рябая хозяйка, но в краткий перерыв визга Данька услышал — рядом, в соседней комнате угрожающе заурчал медведь и тут же скользко звякнуло сталью о сталь! Вылетев из-за угла, Данька круто развернул отяжелевшее в затяжном прыжке тело, с размаху врезался в дверь — и, вышибая плечом обломки, влетел в комнату: сразу увидел: слева — бурая туша Потапа на лестнице, справа — белесым пятном мечется полусонный Посух… А впереди — на широкой лавке, захлебываясь в стальных объятиях и судорожно суча коленками, под тяжестью пьяного и уже разъяренного иноземца — раздавленным красноватым пятном возится еще теплое ото сна тело больной хозяйской дочки…

Данька увидел только, что зубами девушка вцепилась и кусает скользкий край железной рукавицы, сдавившей ее посеревшее лицо с огромными от ужаса глазами. А потом — как-то сразу и отчетливо — он увидел, как шея пониже кудрявого затылка иноземца-насильника потемнела и за шиворот плеснуло красным… Данька вспомнил про свой меч и посмотрел туда, куда уходил после правильно отработанного удара закругленный конец лезвия — это лезвие тоже было в красных разводах, словно в узоре из мелких переливчатых струек. Данила испугался, что, наверное, сразу убил этого незнакомого дружинника — его подвижное тело в пластинчатой броне обмякло не сразу: наконец, насильник негромко захрипел и, прогнувшись в спине, упал животом на повлажневшую от крови и смертного пота постель. «Зачем, зачем насмерть», — ужаснулся Данька и тут же ощутил, как по щеке словно плеснуло кипятком — ух, это ж стрела! — прогудела у виска, задев оперением! Обернувшись, Данила увидел второго иноземца позади себя, увидел арбалет в стальной рукавице — и бурое облако шерсти, грядущее наперерез новой стреле, уже готовой сорваться со спускового рычага. Данила даже успел занести свой меч для нового удара снизу — но слишком поздно: ловко увернувшись от удара медвежьей лапы, мигом протрезвевший иноземец прыгнул к двери: прогрохотав доспехами по лестнице, с кратким ругательством бросился прочь со двора.

XXI

Осада постоялого двора продолжалась уже более часа: заслышав вопли перепуганного беглеца, от соседних домов мгновенно набежало с полдюжины дружинников — как иноземных, так и славянских. Сразу после внезапной стычки с пьяными воинами Данька приказал срочно уходить, понимая, что с минуты на минуту пожалуют и другие вооруженные панциреносцы с крестами на щитах. Однако Посух наотрез отказался оставить истекающего кровью насильника — сокрушенно покачивая лысой головой, склонился над телом и принялся втирать в рану целебный мед (признаться, Данила вздохнул с облегчением, узнав, что все-таки не убил пьяного парня: меч не достал до позвоночника, лишь рассек мышцы вверху спины и плашмя ударил по затылку… слава Богу!). Дядьку Сильвестра оказалось совсем не просто разбудить; косолапый Потап никак не мог успокоить свое чуткое ко всякой неправде сердце — метался, глухо рыча, из угла в угол. А Бустя, вместо того чтобы спешно собирать вещи в дорогу, бросилась утешать онемевшую и мокрую от страха хозяйскую дочку. Таким образом, когда первая стрела осаждающих разбила косящатое окошко в горнице, рядом с Данилой оказалась лишь облаченная в тонкую кольчугу Рута с небольшим арбалетом в руке. Арбалет, оброненный бежавшим иноземцем, был похож на игрушку — легкий, изящный и даже с самоцветными вкраплениями по костяной рукояти: Рута открыто любовалась трофеем.