СТАНЦИЯ МОРТУИС

   Но жизнь неудержимо мчится вперед, и поезд тоже летит вперед, мимо зеленых гор и гордых речных излучин, и станция Счастье остается где-то там, в невозвратных утренних туманах, глубоко позади. А маятники Земли все качаются, отсчитывая минуты и часы, и рельсы великой магистрали Большому Кораблю - Большое Плавание деловито прогибаются под растущей тяжестью локомотива и вагонов, стонут и крошатся под быстрыми их колесами каменные шпалы, зажглись уже высоко в небе первые вечерние звезды, и замаячила впереди шестая остановка. Конечная - так, во всяком случае, значится в расписании и в плацкартах. Вот и поезд решительно притормаживает у стройного высотного здания без окон - сверхулътрасовременного, как ненастоящая жизнь, и сияющего холодным светом, как запасное солнце. Огромными электрическими буквами блистает на фасаде изменчивая надпись. Сочетания слов в ней постоянно меняются: она то Государственно-Важная, то Полномочно-Посольская, то Предправительственная, то - Все Возьму, Сказало Злато, то - Все Возьму, Сказал Булат, то Холостым Не Место На Высших Государственных Постах, то Барьеры Не Для Слабых, то Оставь Надежду Всяк Сюда Входящий, то высвечивают вдруг странные нерусские слова - Кулуар Дю Пувуар, но все это неважно... Кажется, поезду некуда ехать дальше. Дальше пути нет, достигнуты цели и исчерпаны средства. Успокоиться бы на достигнутом, но откуда-то издали слышится тихое и настойчивое: "Постарайтесь остановить ЭТО...", и в фойе здания появляется дон Эскобар Секунда с лицом машиниста, поддерживающий под локоть сэра Реджинальда Брауна, эсквайра. Дон Эскобар и старина Реджи любезно кланяются толпе и, протискиваясь между встречающими и провожающими, идут вперед - к головной части только что прибывшего состава. Все кричат им: куда же вы, куда, стойте, держите их! Но дон Эскобар, улыбаясь, делает рукой насмешливое "под козырек" и, прощаясь с Реджи у самой кромки перрона, смело поднимается в кабину локомотива. Грохот на платформе шестой остановки достигает апогея, но дон Эскобар - сильный, огромный, ледяной как молибденовая сталь и горячий как сердце - высовывается из кабины, заслоняет ладонью солнце - все умолкают - и уверенно, гневно вопрошает: "А зачем ты лез в чужую квартиру? Зачем вскрывал сейф? Ради денег? А Рим? А Манила? А Москва? А твой внук? А Девочка? А Писатель? Ты не имеешь права!". И поезд послушно трогается, всей мощью своей надвигаясь на кроваво-красные огни склонившихся в ужасе семафоров. Всем известно, что там, за семафорами, только неухоженная и давно заброшенная ветка - Дорога в Никуда, - и всем кажется, что поезд перевернулся, что неминуемое крушение уже произошло, что пассажиры низвергнуты из рая в ад. Но поезд бесстрашно и свирепо, с какой-то самоуверенной обреченностью, сворачивает на Дорогу в Никуда, и ведомый доном Эскобаром, не обращающим ни малейшего внимания на стоящих у насыпи мальчишек и девчонок, дружно желающих пассажирам доброго пути, летит к самой последней станции, к истинному месту следования, о котором с самого начала было известно машинисту, но о котором ничего не знают те, шумной толпой галдящие на холодной платформе шестой остановки. Только вот пассажиры уже стали умнее, гораздо умнее тех, галдящих попусту - на этой ветке все набираются ума. И хотя поумневшие пассажиры все еще привычно строят опрятные планы на завтра, но все они прячут глаза, ибо сердца их охвачены неясной тревогой, и даже ужасом, - недаром они столько испытали за свой последний век. Но они доедут, неизвестно когда, но они обязательно доедут, и им даже станет легче на душе после того, как дон Эскобар объявит им название седьмой и последней станции на их долгом пути: Станция Мортуис. Чем-то леденящим веет от этого слова - Мортуис. Уж не потому ли, что оно так напоминает другое слово - Смерть. Но поезд мчится дальше, и хотя ужас стучится в их отяжелевшие сердца, им некогда думать о смерти. И вот уже, размахивая желтыми, как осенние листья, фонариками, ходят по узким коридорам вагонов молодцеватые проводники в униформах и кричат: "Всем пассажирам приготовиться. Следующая станция - Мортуис"...

   Старик уже совсем близко от кладбища, но сумерки уже сгустились и заходить на кладбище, пожалуй, страшновато. Будь сейчас утро, он зашел бы туда. Ему по душе светлая тишина, нарушаемая лишь редкими всхлипываниями да птичьим гомоном. И он любит читать высеченные мастеровыми на мраморных надгробиях даты, эти даты уравнивают всех на свете - и больших, и малых, - но сейчас, увы, слишком темно, и старик решительно сворачивает к своему дому. Стороннему наблюдателю невдомек, что там его ждет не дождется мальчишка, который слишком мал для того, чтобы погибать в пожаре надвигающейся атомной войны. Но старый человек, и это тоже нелегко заметить со стороны, искренне считает что сделал все возможное, и что, следовательно, совесть у него чиста перед богом и людьми. Странные мысли посещают старика во время его ежевечерних прогулок...

   ...В последние недели сердце все чаще и чаще напоминает о себе. Чечетка, джига, вальс-бостон, блюз, - и в самое скверное время суток. Вероятно, мое сердце считает себя самым неутомимым солистом на свете. Боюсь, оно ошибается, манкируя мнением своего старого, издерганного жизнью хозяина. Странно, раньше я и не замечал, что оно бьется, разве что иногда в теплую погоду мерзли ноги. Впрочем, я не боюсь смерти. Раньше боялся, - а теперь перестал. Я сделал все, что было в моих силах, определил свою позицию. И своих не пустил по миру, - помогли старые, крепкие как пеньковая веревка, связи. Ведь в Москве оставаться нам никак уже было нельзя. Ну, можно было, конечно, попытаться, но то была бы жизнь в одиночестве, разве к такой мы привыкли, и, кроме того, там нам пришлось бы явственнее испытать на себе истинную цену дружбе лицемерных подлипал, а их столько набралось вокруг меня за последние годы! Будучи дальновиднее и опытнее всех членов моей семьи вместе взятых, я хорошо знал, где нам было бы лучше. К счастью, пеньковая веревка не подвела, да и ИМ удобнее было отправить меня не на каторгу, а в почетную южную ссылку. Что ж, на нечестную игру я не могу пожаловаться: в память о былых заслугах мне предоставили обширную квартиру в сравнительно благоустроенном районе Тбилиси, вблизи от Багебского кладбища - здесь, несмотря на близость к центру, относительно чистый воздух, - и подарили машину, - во всяком случае, пока я жив, отбирать ее у нас не станут. Да и зятек мой внакладе не остался: я пристроил этого симпатичного, но слабого человека на прилично оплачиваемую, но необременительную должность в русскоязычной тбилисской газете. В общем, я действительно сделал все что мог, и мне нечего боятся Станции Мортуис. Только бы не началась война. Жалко внучка. Всех жалко, конечно, - но его особенно. Он такой смышленый и неприспособленный. И потом, что там ни говори, он все-таки мой внук. Других у меня нет.

   Последние месяцы я влачу растительное существование. Почти не заглядываю в газеты, редко смотрю телевизор - я как-то растерял интерес к Остальному Миру. Но та информация, которая, несмотря ни на что, все же достигает до моих ушей и глаз, утверждает меня в старом мнении: ненависть приведет к войне. Неужели ОНИ не смогут остановиться? На Земле ничего не изменилось, абсолютно ничего. Для чего читать газеты и смотреть телевизор? Для того, чтобы ознакомиться с анатомией очередного международного кризиса? Не стоит тратить время зря, тем более, что его у меня осталось не так уж много...

   Честное слово, будь я помоложе - напился бы как безработный моряк. На меня давит груз прожитых лет, немилосердная память о людях и времени, которых уже не вернуть. Но человек пьющий, жалкое подобие хомо сапиенса, способен жить только настоящей минутой. Завтра он будет сожалеть, но - поздно, поздно! Писатель не выдержал и умер нетрезвым, но я не хотел бы брать с него в этом пример. А ведь он оказался прав: петушковый дом давно снесли. Боже, дай мне силы достойно встретить свою смерть. А лучше всего умереть от инфаркта глубокой ночью и никого не тревожа. Как мой отец. Как давно это было!