Когда воротимся мы в Портленд

Эд замотал головой. «Ну ладно. Я знаю несколько человек, которые знают место, где я появился…» — «И что тебе с этого места? Ты там полчаса бился, дыру в снегу продолбил чуть не до земли…» — «Ну…» — «И не нескольких человек ты знаешь, а одного. Ну, может, еще желтобородого узнаешь при встрече…» — «Хорошо. Пусть один. Рогволд знает дорогу…» — «И не покажет он тебе ее, даже если бы хотел этого так же, как ты. Ты как мыслишь ему объяснить, чего тебе от него нужно?»

Уставясь в темноту, Эд кулаком тер лоб. Лес, дорога, поле… «Поле» — это еще из Игоря и Ольги… поляне, древляне… «Нашли» — тоже ладно, кажется, даже имя такое было — Найдена… «Меня»! Ну-ка? «Мя»?..

Когда явился рыжий стражник с охапкой одежды — надо полагать, чтобы пленник, если уж суждено ему петь на княжеском свадебном пиру, хоть выглядел бы не столь богопротивно, — Эд лежал на лавке ничком.

Посадили его на отдельную лавку, под рогами и крюком, где раньше висели гусли. Кормить музыкантов, по-видимому, не полагалось — оставалось, сглатывая, смотреть на жующих, глотающих и грызущих, внимая стуку ножей и хрусту дробимых зубами костей. Он внимал, размышляя о том, что не ел с утра… ну, с ихнего дня, значит… Господи, утро… Он мотнул головой, отгоняя картинку: солнечные квадраты на гостиничных стенах, красную в белый горох скатерть, бутерброды с сыром… и кипятильник в стакане, и Галку в желтом халатике… Мы торопились на автобус…

Механически теребя струны «Кузнечиком», он разглядывал растопырившуюся на металлическом — возможно, серебряном — блюде птичью тушку с воткнутыми в зад перьями. Перья были, похоже, гусиные — должно быть, гусь замещал недоступного ввиду зимнего времени лебедя. (И снова сбился, стал думать о том, что вот и условия, ставимые временами года, для них непреодолимы — коли улетели лебеди в теплые края, так там их не достанешь; а парниковая клубника, а бананы, которые везут с другого конца света… Да черт с ними, с бананами, — картошка, жареная, с салатом из помидор…)

Струны. Почему-то вспомнилось, как, мешая варево в котелке над костром, распевала Диночка: «Цветут магнолии в Мона-ако…»

Плащ здорово мешал левой руке. В конце концов Эд сдвинул его так, что завязки оказались под горлом, и отбросил за спину. Ладно, спасибо и на том. Разбойничкам спасибо, что не отобрали плащ, князю — за штаны, сапоги и рубаху… И за эту штуку (покосился себе на грудь). По крайней мере, в более поздние времена это называлось кафтаном, хотя у этих, возможно, называется как-то иначе.

И не настолько он, Эд, оказался крупнее местных жителей — сапоги и те не слишком жмут…

…Потом он разглядывал еще каких-то птиц, помельче, расположенных вокруг гуся, и вспомнил, что древние римляне употребляли в пищу воробьев и голубей; и все это время он старательно избегал встречаться взглядом с Рогволдом. А тот, будто издеваясь, щурился поверх тяжелого, с утопленными в резной металл камнями кубка. Он не сводил с Эда глаз — не стесняясь никого, и Эд подумал: вот этот, похоже, вполне способен распорядиться, чтобы ночью меня приволокли под конвоем…

На княжеском воротнике каплями блестели лунные камни. Нагнувшись к невесте — уже жене — князь рассуждал. В потоке слов Эд уловил знакомое — и сразу вспомнил. Ингигерд. Ее так зовут. Это было в той летописи. Датчанка. Ингигерд, дочь Олафа Кровавой Секиры…

А она не понимала князя точно так же, как он, и с табуреточки торопливо переводил козбородый и неприметный. Новоявленная княгиня на переводчика косилась, опустив голову, пониже сплошной брони бус взблескивал на цепочке большой, в ладонь диаметром диск с ажурными лучами-треугольничками — стилизованное солнце, что ли…

К свадьбе невесту переодели в русское. Увешенные треугольными подвесками-косниками, лежали на груди косы. Качались серьги — здоровенные, едва не до плеч; качались круглые колты — височные подвески к короне, — только не на висках, а на щеках, потому что корона съехала на уши. Корона была та самая — оказывается, она была великовата княгине и при жизни. Даже поверх покрывала… (Он, собственно, не знал, как правильно называется эта штука — корона, венец или диадема. Полоса усаженного камнями узорного металла шириной сантиметров в пять.)

Но даже короны у них еще простые и удобные, куда им еще до романовских неподъемных митр…

Княгиня повернулась к мужу — сквозь дымчатое покрывало Эд видел профиль. Руки, лежащие по сторонам кубка. Сжавшиеся кулачки. Расплывающиеся блики перстней. Из широких рукавов верхнего алого платья вылезли узкие пурпурные — нижнего. Переодеть-то переодели, но цветовая гамма осталась прежней. Должно быть, до обычая одевать невесту в белое еще не дожили…

Щупленький переводчик уже некоторое время глядел на него, и Эд поторопился отвернуться. Играть он бросил — благо, никто и не слушал. Сидел, сложив руки на гуслях. Из-под стола, где грызлись, деля объедки, выбралась собака — крупная, черная с белым. Остановившись в шаге, понюхала Эдово колено. Словно нехотя вильнула хвостом, отошла и улеглась тут же в углу. Единственное, чего на пиру пока не хватало, это шутов. В роли шута выступал он один…

Люстра обросла восковыми сосульками, с нее капало, кажется, прямо в блюда. В окнах, за вправленными в свинец слюдяными ломтиками, за фигурными прорезями в досках ставен давно стояла глухая ночь. После пятой (он считал), последней, должно быть, перемены блюд даже слуги перестали метаться. На скатерти темнели пятна пролитого вина. Вислоусый мужик спал в огромной луже, обняв опрокинутый кувшин, а сосед механически кидал в него обглоданными костями. И пахло уже пОтом и блевотиной — кто-то уже корчился на коленях в дальнем углу, а над ним дежурили собаки, готовые подлизать…

Усатый толстяк, командир варягов, взгромоздив на стол ногу, поправлял башмак. Широченная, такая же мелкоскладчатая, как платье Ингигерд, штанина до колена вызывала смутные ассоциации с дворянским костюмом куда более поздних времен. Синяя татуировка, вылезшая из-под правого рукава, тоже наводила на мысли о будущем — только совсем о другом… (Машинально взглянул на пустое запястье. Часы его заставили снять — странный браслет с движущейся стрелкой вызвал у стражника подозрения.)

…А варяжский отряд, насколько Эд рубил в этих делах, должен был остаться — в качестве личной дружины княгини. Далеко еще до московских времен, когда по отношению к единовластвующему великому князю оказались рабами все, начиная с жены…

Очередной гость, шатаясь, прошествовал через залу, кулаком распахнул дверь на крыльцо и прямо на пороге принялся расстегивать штаны. Князь крикнул, махнув рукой, — упившегося выпихнули, захлопнув за ним дверь. Через несколько минут он заскребся обратно — вполз на четвереньках, путаясь в спущенных штанах и оставляя мокрый след. По зале, плюс к прочим ароматам, распространился отчетливый запах общественного сортира. Княгиня прижимала к лицу покрывало. Однако князь уже утерял интерес к происходящему — подперев голову, подчищал опустевшее блюдо пальцами, меланхолично их облизывая. Под столом скандалила собачья свора.

Рогволд, привстав, через голову спящего соседа прошептал что-то князю на ухо. Князь, повернувшись, смотрел на него, сдвинув брови, — затем поднял руку и попытался щелкнуть пальцами. Что-то сказал подбежавшему слуге. Слуга, тощий, лет четырнадцати лохматый пацан, из того самого кувшина с лицом налил кубок и поднес Эду.

Кубок. В бороздках узоров серебро почернело, а выпуклости блестели, оттертые пальцами. В завитках чеканных цветов бежали, закинув головы, чеканные туры, и качалась в блестящем ободке краев бледно-желтая, прозрачная, в клочках пены жидкость. Что это может быть, интересно. Виноградное вино у них привозное, дорогое…

Медовуха. Скорее даже брага — полуфабрикат того, что в фольклоре гордо именуется «столетними медами«…Как пиво, но без горечи. И запах похож на пивной.

Он допил и отдал кубок. От меда в напитке не было ничего — ни запаха, ни вида, ни вкуса.

Почему-то все, кто еще мог сфокусировать взгляд, смотрели на него. Единственное развлечение…