Исход. Экскурсия в мегаполис (журнальный вариант, издание "Шестое чувство")

— Знаешь, дочка, — он усаживал ее на колени и находил нужную страницу, — Господь нарисован здесь сидящим на небесах, видишь? На самом деле Он везде — и в этой святой книге, и в каждой травинке, и в нашей кошке Люське, и в дальней звезде…

— И во мне? — сердце Лизы замирало и начинало биться сильнее, когда устами отца произносилось ожидаемое «да».

— Душа твоя, Лизонька, это что-то вроде рации в моем самолете, только по рации можно связаться с людьми — что-то сказать им или, наоборот, услышать, а душа настроена прямо на Бога….

— Как это, пап? Выходит, и я могу поговорить с Ним? — Лиза была не на шутку заинтригована.

— Конечно… почему нет? Но, знаешь, если мы Его не слышим и не можем к Нему обратиться, то проблема не в Нем, а в нас…

— Как это, в нас?

— Ну, представь, что я возьму свою рацию да и брошу в болото, и пролежит она там в тине и грязи год-другой. Можно ли будет потом на ней работать?

— Конечно, нет, пап, это же ясно. Она заржавеет, и вообще…

— Вот видишь! А теперь вообрази, что и твоя душа, как приемник и передатчик сигналов к Богу, точно так же засоряется — дурными мыслями, словами, делами. И в какой-то момент она просто перестает работать. Понятно?

— У всех, у всех!? — Лиза крепче прижималась к отцу и лукаво заглядывала ему в глаза.

— А как ты думаешь? Вот скажи, бывают у тебя непрошеные мысли?

— Еще бы, сколько угодно. Особенно по вечерам: вроде и спать хочется, а они не дают, крутятся в голове, лезут…

— Вот именно. А что такое непрошеные мысли? Откуда они берутся в твоей головке, если они не твои и ты их в гости не приглашала?

— Учительница говорит — из подсознания. Но я, если по правде, не понимаю, что это такое.

— Давай подумаем: подсознание-то твое, не чужое ведь? Как же оно посылает мысли, не дающие тебе спать, мучающие тебя? Оно что, враг тебе? Нет, доченька, здесь другое… Вот прикинь, сколько внимания мы уделяем своему телу, с утра до ночи его ублажаем. А душе? То-то и оно! Не думаем мы о ней, бедняжке, совсем не жалеем ее. От этого невнимания, незнания и неумения за ней ухаживать (хотя бы как за телом) она слабеет, болеет, а иногда даже почти умирает…

— И у меня тоже может почти умереть?

— Нет, тебе это не грозит. Ты уже знаешь о ее существовании, помнишь о ней, заботишься, как я тебя учил. Это очень важно, потому что душа стократ важнее тела и помогает тебе в твоих трудах, как бы идет тебе навстречу. Но это, поверь, не она идет, это Господь через нее откликается на твой призыв, и чем чище твоя душа и твое тело, тем лучше ты слышишь, ощущаешь Его, а Он — тебя… С Ним ты не одинока… Однажды не станет меня, мамы, и в какой-то момент жизни ты останешься одна. Когда это произойдет, никто не знает. Но помни, ты не одна, Он всегда с тобой — в той мере, в какой ты, только не удивляйся! позволяешь Ему быть рядом: чистотой помыслов, молитвой, покаянием.

Вечерние их разговоры затягивались порой далеко за полночь. Лизе нравилось, что, рассказывая о Боге, отец не поучал ее в прямом смысле слова, а, скорее, по-взрослому делился с нею своими мыслями, чувствами, сомнениями и открытиями. Он передавал ей только то, что успел опытно постичь сам: навыки молитвы и дисциплины ума, наблюдения, рассуждения и внимания к «внутреннему человеку», безбоязненного ежедневного покаяния как средства гигиены души. Он учил ее «хождению пред Богом», то есть ежеминутному равнению на Христа, Спасителя и Богочеловека, в образе которого, как в зеркале, видны малейшие изъяны нашего духовного состояния. Благодаря этим беседам, Лиза, не любившая, как и многие ее сверстники, читать, постепенно увлеклась Новым Заветом и иногда задавала своему «учителю» такие заковыристые вопросы, что тот только озадаченно хмыкал и лез за разъяснением в труды Святых Отцов. Многого из того, что передавал ей отец, девочка, естественно, не понимала, да и не стремилась все понять — просто купалась в теплом потоке его искренней заботы и любви.

Теперь, когда отца не стало, когда, будто бы в отместку за его нелепую гибель, вдребезги разбилась вся ее прежняя жизнь, Лиза, кажется, начала понимать, почему он так торопился. Получается, что он знал, предчувствовал, предвидел, что ждало их в ближайшем будущем, и спешил взрастить в дочери осознанную веру — единственное оружие, которое в любых, самых отчаянных обстоятельствах могло бы оградить ее от зла обезумевшего мира. Как полезны оказались для нее те уроки! Как много, оказывается, он успел ей сообщить, и как это многое в итоге спасло ее, помогло выжить в страшные дни испытаний. Не оттого ли ей все время чудилось, что он рядом, что он не умер?..

Лизе по-прежнему снились эпизоды их бегства из Москвы: страшные вопли женщин и детей, зарево пожарищ, жадные руки, тянувшиеся из толпы к их «форду», цоканье шальных пуль по асфальту… Однажды в сарай, куда они с отчимом укрылись на ночь, ворвались бандиты. Роман спал в сене под навесом, и его не заметили; Лиза же осталась внизу и, пока бородатые люди с автоматами обыскивали помещение, стояла онемевшая от ужаса, вжавшись в суковатую стену сарая и непрестанно, как учил ее отец, творя Иисусову молитву. Секунды тянулись как вечность. В какой-то момент луч фонаря осветил и ее, и она увидела прямо перед собой лицо огромного бородатого мужика в тулупе и валенках. Равнодушно скользнув по ней взглядом — то ли не увидел, то ли сделал вид — она так и не поняла, — бородач пошел дальше, покрикивая на остальных…

…В храме между тем допели «Символ веры», и горькие Лизины мысли вновь вернулись к маме.

«Господи, верни ее, пожалуйста, Ты ведь Всемогущий, Ты же знаешь, где она, видишь ее сейчас. Она не погибла, правда ведь, Миленький? Помоги ей, пожалуйста, спаси, сохрани. Укажи ей путь домой, я так по ней соскучилась!..» Слезы ручьями текли по Лизиным щекам, и она тайком, чтобы никто не видел, утирала их, но жажда чуда вновь возносила ее на гребень отчаяния, новая мольба о матери срывалась с детских ее губ, и новые слезы омывали недетскую ее скорбь.

— Ну-ну, милая. Не горюй, все уладится, — баба Даша, стоявшая сразу за Лизой, осенила себя крестным знамением и тайно попросила Богородицу вернуть девочке мать, а ей — внучку Алену, без вести пропавшую два года назад в мятежной, бунтарской Москве. Повинуясь внезапному порыву, она положила тяжелую свою, кряжистую, изъеденную земляной работой и похожую на корневище старого дерева руку на девичье плечо, и Лиза, приняв этот знак участия, скоро перестала рыдать и затихла.

Литургия подошла к концу. Обе исповедовались и, причащенные, усталые, молча отправились домой. Деловой гомон сельской жизни заслонил и растворил общее для них утреннее переживание. Бабка начала строго поглядывать на Лизу, припоминая на время отставленные поручения и назидания; девочка, в свою очередь, добавила шага, подтянулась и вновь ощутила в себе знакомое желание противиться старухиной категоричности. Мосты, кратко соединившие их души в церкви, снова были разведены. Жизнь потекла дальше, диктуя свои повседневные нужды.

Августовский день набирал ход. От утреннего зябкого тумана не осталось и следа. Летнее солнце, выглянув из-за кудрявых облаков, отогрело землю. Прихожане спешили по домам, чтобы отдать остаток единственного выходного дня приятным домашним хлопотам: обедам и баням, а под занавес — непременным посиделкам во дворе общинного клуба, с песнями, плясками, двухведерным медным самоваром — гордостью Казачьего Дюка, самосадом и обязательной, по кругу, чаркой «первача». День обещал быть спокойным — а что могло быть важнее покоя после пережитого кошмара Исхода? Тревога и страх, разумеется, никуда не делись. Они давно уже стали неотъемлемой частью жизни села: в окрестностях нет-нет да и появлялись мародеры, уводили скот, нападали на дальние хутора и заимки, грабили обозы. Община отвечала жестко и быстро: где — силами собственного ополчения, а где — с помощью мобильных отрядов Армии обороны. Справлялись… и были всегда начеку. Опасность таилась повсюду, ею дышал каждый куст, овраг, косогор, но в этот светлый день об этом как-то не думалось, и все торопились насытиться умиротворяющей негой уходящего лета.