Стена над Бездной (СИ)

— Должно найтись что-то, чего боится, — уверенно заявил Эвмен, — у каждого человека есть свой страх.

Так они и проступили. Гнатон, помощник кардийца, потребовал разговора с критянином наедине. Гефестион разрешил. Дознаватель вошёл в допросную, когда солнце только-только поднялось над крышами, а вышел, когда оно уже достигло зенита.

— Ну что? — нетерпеливо затребовал отчёта Гефестион.

— Пока молчит, — ответил Гнатон, — но есть одна мысль… Возможно, получится развязать ему язык. Я должен посоветоваться с господином архиграмматиком.

— Ну, советуйся, — не скрывая разочарования, протянул Гефестион.

Эвмен внимательно выслушал помощника и с предложением его согласился. Вызвал Иеронима. Когда тот вошёл, распорядился:

— Пригласи Анхнофрет, скажи, мне нужна её помощь.

Оставшись один, тяжело поднялся с постели (ноги ещё плохо держали, но и валяться дальше уже не было никакой мочи), прошёлся по комнате, постоял у окна. Сел за стол, взял в руки стленгиду. Мастер принёс её в приёмный покой царя как раз в день покушения. Про подарок забыли.

«А ведь они, болтуны досужие, как в воду глядели. Ведьма… Как же я сам-то не догадался…»

Эвмену на мгновение показалось, что Артемида повернула к нему лицо и недобро усмехнулась. Кардиец вздрогнул.

«Привидится же…»

Он устало провёл ладонью по лицу, стирая липкий пот. К северу от Киликийских Врат ещё лежал снег, а здесь, на побережье, солнце жарило по-летнему. Ставни окна широко распахнуты, но ни малейшего движения воздуха не ощущается. Зато мух, очнувшихся от спячки, налетело видимо-невидимо. Облепили стены, вьются вокруг, противно зудят на десятки голосов. То и дело Эвмен ощущал раздражающие невесомые прикосновения к коже и волосам, от которых его передёргивало.

Похоже, болезнь ещё не отступила. Не рановато ли поднялся с постели?

Нет. Хватит валяться. Дел по горло. И не только с этим дознанием. Есть ещё над чем голову поломать.

Эвмен неловко взмахнул ладонью, отгоняя очередную назойливую муху. Потянулся к стоящему возле стола сундуку, откинул крышку и достал цилиндрический футляр для свитков. Папирус никак не хотел вытряхиваться, а вытаскивать его одной рукой, да ещё левой, неудобно. Правая рука кардийца была туго притянута к телу.

Этот папирус — декриптия письма Аристомена. Эвмен надеялся, что лазутчик, получив возможность писать всё, что считает нужным без иносказательностей (каковые он вынужденно использовал, опасаясь, что египтяне разгадают его тайнопись с сигмой), расстарается на обстоятельный доклад о жизни дворца, о людях, его населяющих. Кардиец ожидал даже большего, твёрдо веря в удачливость Аристомена.

Однако послание вышло кратким. Когда Эвмен ещё до декриптии разглядывал узелки, то явственно ощутил, как дрожали пальцы лазутчика.

Письмо начиналось словами, от которых архиграмматика при первом прочтении бросило в пот:

Эвмен ни мгновения не раздумывал над тем, кого лазутчик назвал «они».

Письмо проделало долгий путь. По словам человека, его доставившего, сначала с торговым караваном хабиру оно из Уасита, Стовратных Фив, добралось в Тир. Оттуда морем в Арвад. Там задержалось дней на десять. Узнав об этом, Эвмен скрипнул зубами с досады, но тут ничего нельзя было поделать: в скорости доставки сообщений македоняне пока что безнадёжно проигрывали египтянам. Всецело зависели от купцов, которых надо было ещё заинтересовать.

Из Арвада письмо прибыло в Саламин и только потом в Александрию. Аристомен указал дату составления письма. Выходило, что оно пробыло в пути больше месяца. И даже без задержки время путешествия вышло бы немногим меньше.

Письмо прибыло на следующий день после покушения на Александра. Опоздало. Усилия Аристомена по спасению царя оказались тщетны.

Что ж, хоть и так, пользу они принесут в другом. Требуется ведь ещё установить виновного.

Любой увидел бы в этих словах доказательство вины египтян. Даже самому Александру их хватило бы, чтобы вновь начать подозревать Анхнофрет, а если не её, то уж приставленных к посланнице Хранителей точно. Однако далее в письме говорилось нечто такое, что заставило кардийца придержать обвинение.

Архиграмматик приподнял бровь. Даже так?

И вот тут начинались странности. Посланник Ашшура действительно приезжал ко двору Александра, но это было ещё в конце осени. Из Александрии он отбыл к хеттам. Назад не возвращался. Никаких других послов, тем более из Ашшура, с тех пор не прибывало. Какие-либо другие письма, в основном разнообразные прошения и жалобы, царь лично не принимает, все они проходят через царский грамматеон. И никто из подчинённых кардийца, разбирая эти письма, не умер.

А может, пока не умер? Вдруг там медленно действующий яд?

Кто знает, сколько ломал бы голову архиграмматик над этой загадкой, если бы не вести с севера.

Накануне покушения на царя в Александрии стало известно о смерти Циданты. Уже эта новость сама по себе принесла немало тревожных мыслей Александру и ближайшим друзьям, а прилетевшие ей вслед заставили забеспокоиться всерьёз. К счастью, мучиться неизвестностью пришлось не очень долго.

В Хаттусе произошёл переворот. Вернее, попытка переворота. Заговорщики убили царя, пытались убить наследника, но, благодаря решительным и стремительным действиям Кратера потерпели поражение. Железный трон занял Хуцция. Муваталли, главный злоумышленник — в темнице. Замешанная в заговоре царица-мать заперта в своих покоях. Порядок восстановлен. Всё произошло очень быстро и не привело к расползанию заразы мятежа по всей весьма обширной державе хатти.

Два покушения на царей с разницей в день, одно успешное. И это предупреждение Аристомена. Н-да…

Хуцция, тщательно соблюдая традиционное хеттское чистоплюйство (как выражался Кратер), устранился от дознания. Во-первых, заговорщиком оказался Первый Страж, под началом которого как раз и состояли дознаватели. Во-вторых, Хуцция решил продемонстрировать, что на руках его нет крови Муваталли и, тем более, родной бабки. Пусть грязную работу сделают макандуша.

Так даже лучше. Кратер, не испытывая ни малейших душевных метаний, взялся за дело. Правда, пока у бывшего Первого Стража достаёт сил молчать. Под пыткой орёт и бранится, совсем как здешний критянин, но ничего ценного не говорит. Что ж, это дело времени, только бы люди Кратера не перестарались. Таксиарх (коего «друзья» уже между собой звали на персидский манер сатрапом) регулярно слал донесения, выпустив уже почти всех голубей. Видя такое дело, Эвмен сразу распорядился отослать в Хаттусу ещё десятка два обученных птиц. Но прибудут они не скоро. В Каппадокии ещё властвует зима, в этом году особенно злая. Дороги замело.

Эвмену самому очень хотелось выехать на север, но царь не отпустил. Везти же сюда пленника решили повременить до таяния снегов.

Голубь, который прилетел сегодня, привёз ещё один кусочек мозаики, складывавшейся в голове Эвмена. Муваталли молчит, пятый день уже молчит. Но не молчат другие. Кое-кто из его ближних проговорился, что не так давно Первый Страж ездил в Каркемиш. К сожалению, пока не удалось выяснить, зачем. Но именно после этой поездки Муваталли, по словам некоторых придворных, стал очень раздражительным и дёрганым, словно шило в заднице ему покоя не давало. Кроме того, вернулся он за пару дней до того, как Громовержец кинул в Циданту молнию.

Насчёт молнии, кстати, тоже хватало вопросов. В «гнев Тешуба» Эвмен собирался поверить в самом крайнем случае. Уж точно не раньше, чем в «месть Артемиды». В том мире, может и поверил бы, но здесь, после увиденного в Тире…