Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

Шутка или угощение?

Ни то, ни другое, пожалуйста. Просто отстаньте и не пытайтесь расшевелить этого мрачного юношу. Он не умеет улыбаться и в процессе лишь испортит вам настроение.

Льюис и сегодня не собирался изменять своим привычкам.

Пока школа напоминала собой обезумевший муравейник, а ученики готовились весело встретить наступление праздника, Льюис в очередной раз обнимался со своим ежедневником, оставляя на страницах короткие замечания. Он знал, что не покинет комнату и не станет принимать участие во всеобщем веселье. У него просто не было поводов для радости.

Кроме того, никто не гарантировал, что там, на празднике, кто-то вспомнит о тонкостях общения, столь необходимых для Льюиса. Он понимал, что люди будут толкаться, сновать из одного конца зала в другой, разыскивая компанию, с которой можно повеселиться, некоторые будут хлопать по плечам каждого, кто попадётся у них на пути, предлагать присоединиться к ним.

Он там окажется лишним.

Он будет нервно сглатывать каждый раз, когда кто-то подойдёт к нему ближе, чем на расстояние вытянутой руки, закрывать глаза и шумно сглатывать, стараться выровнять дыхание и привести его в норму.

Это всё сведёт его с ума, окончательно расшатав психику, как выразился бы Рекс.

Решающим фактором станет темнота.

Конечно, темнота, в которой оживут кошмары. Она будет действовать на нервы, заставляя вновь переживать ужасные моменты прошлого.

При таком раскладе лучше действительно не рисковать и лишний раз за пределы комнаты не высовываться.

Пока остальные ученики сновали туда-сюда, уделяя время подробностям карнавального шествия и прочим пунктам праздничной программы, Льюис мечтал только о том, чтобы праздник поскорее закончился и остался в прошлом.

Эти разговоры его раздражали.

Одноклассники активно обсуждали костюмы, в которых появятся на своеобразном балу. Льюис решил, что и этим озадачиваться не станет.

Всё равно приготовленный наряд останется невостребованным, как и все остальные наряды, некогда переданные ему Адель.

В отличие от сына, она любила праздники, потому отчаянно хотела, чтобы Льюис перестал замыкаться в себе, попробовал перебороть панический страх и выбраться за пределы комнаты. Не важно, в костюме или нет, но пусть сходит на этот бал, пообщается с одноклассниками или учениками параллели.

Они не сделают ничего плохого. Правда, не сделают.

Льюис принимал из рук матери коробки с подношением, возвращался в академию и, не распаковывая, отправлял их в шкаф. Там они и лежали невостребованными вплоть до конца учебного года. Льюис старался о них позабыть, что благополучно и проворачивал. Вспоминал о потраченных впустую средствах только летом, когда уезжал домой, покидая академию. В процессе сбора вещей.

Тогда-то он действительно вскрывал коробки, проводя острым лезвием по клейкой ленте, сдирая подарочную бумагу, не жалея. Доставал очередной костюм и перетряхивал его. Создавал видимость, будто давным-давно использовал предложенный наряд и повеселился вместе с одноклассниками, а не просидел в полутёмном помещении, прислушиваясь к шагам, доносившимся из коридора, смеху других учеников академии и их оживлённым разговорам.

В этом году Адель привычкам не изменила. Льюиса вновь ждала коробка с карнавальным нарядом.

Льюис сдержанно поблагодарил мать и поспешил выскочить из машины, чтобы лишний раз не демонстрировать истинные настроения. Каждый раз, когда она просила его стать чуточку активнее и перестать прятаться от жизни в прошлом, он оказывался близок к тому, чтобы удариться в слёзы, а реветь на глазах у матери было слишком стыдно.

Она и без того положила огромное количество лет и сил, направленных на то, чтобы вытащить его из тёмной ямы воспоминаний. Билась, как голубь о раму, утыканную ножами, оставляя на острых лезвиях бесчисленное количество капель крови. Она, несомненно, готова была продолжать борьбу, не считая её бессмысленной. Однако время шло, а внушительных успехов они в своей борьбе не достигли.

Льюис знал, что, оставаясь в одиночестве, Адель перестаёт фонтанировать идеями и улыбаться.

Именно тогда, когда он уходит, мама позволяет слабостям прорваться наружу и плачет.

Как вариант, рыдает навзрыд.

На людях она себе подобного не позволяла. Однажды услышав высказывание, гласившее, что никто не должен видеть слёзы леди, она прониклась и в дальнейшем следовала данному утверждению.

Льюис видел слёзы на глазах матери только дважды.

В тот день, когда попал домой в сопровождении полицейских.

И в тот, когда специалисты сумели частично снять с его психики блок, заставив открыть рот и произнести несколько слов. Тогда он и сам поразился тому, насколько неестественно прозвучал голос. Ломано, хрипло, сорвано. Как будто и не его вовсе, а чужой. Словно одна личность умерла, а вторая пробудилась. Она же теперь и разговаривает, окончательно утверждая свои права на это тело.

Поводов для слёз в жизни Адель Мэрт было гораздо больше, чем для улыбок.

В представлении окружающих она была железной леди, уверенно ведущей как свой бизнес, так и хозяйство, управляясь одновременно с огромным количеством дел, старающейся из всех сил, чтобы поставить на ноги единственного сына. Она не разрывалась на несколько частей, умудрялась находить компромисс между карьерой и семьёй.

Никто не видел её слабостей.

Но они-то однозначно были.

Самая главная из них носила имя Льюис – Адель, впрочем, предпочитала называть сына «Луи» – и продолжала пестовать в себе множество страхов, накрепко связанных с событиями десятилетней давности.

Он был потрясающе несчастен, что, несомненно, не оставалось для Адель незамеченным. Она улыбалась и согласно кивала, делая вид, что принимает на веру слова сына, утверждающего, будто в его состоянии появилась положительная динамика. В реальности Адель всё понимала и знала, что он продолжает топтаться на месте, избегая общения и перманентно ненавидя людей. Боясь. Видя в них исключительно источник опасности и боли.

Льюису хотелось видеть Адель счастливой, но пока единственное, на что его хватало, так это на ложь. Бесконечную ложь, которую она продолжала видеть, а он перестал отличать от правды.

Перечитав очередную запись в дневнике, Льюис посчитал её излишне откровенной и поспешил избавиться от этого проявления истинных чувств. Вырвал листочек и предал его огню за пределами общежития, чтобы никто не видел.

Взамен записи-признания на разлинованных страницах появилась отвлечённая заметка, не имеющая особого смысла. Льюис успокоился и вновь начал делать вид, будто плевать хотел на всё происходящее вокруг.

Тридцатого октября он к ежедневнику не прикасался вообще, вновь показательно оставив его лежать на столе, чтобы Рекс ознакомился с последней записью и немного притушил свою бурную деятельность, от которой Льюиса подташнивало.

Рекс намёка не понял, более того ещё сильнее взбесил соседа своим поведением. Он не только прочитал, но и позволил себе написать несколько слов в ответ.

Льюис, открыв ежедневник, в первое мгновение обомлел, поскольку ничего подобного не ожидал. Всё-таки это был личный дневник, а не сетевой, рассчитанный на ведение дискуссий с читателем знакомым или незнакомым.

Рекс считал иначе.

Вообще-то Льюис частично понимал его. В жизни Рекса вечер был важным. Один дебют на сцене с неудачниками от искусства чего стоил…

Но всё равно восторгов не разделял и в группу поддержки записываться не собирался.

Дебютант отчего-то решил, что Льюису необходимо показаться на этом мероприятии, о чём и заявил в послании, дополнив это замечание ироничной ремаркой «Иногда мне кажется, что скоро ты пустишь корни в эту кровать».

Коробку, лежавшую на постели Льюиса, он тоже видел, потому отделаться словами об отсутствии карнавального костюма не получилось.

– Я просто не хочу идти туда. И не пойду, – произнёс Льюис. – Никто меня не заставит.

– Никто, если это чудное слово подразумевало меня, и не собирается заставлять, – усмехнулся Рекс. – Моё дело – предложить. Окончательное решение ты волен принимать самостоятельно.