Факелы на зиккуратах (СИ)

– Замечательно. В таком случае подготавливайте его к выписке.

Через полчаса жесточайшей ругани директор клиники и доктор каких-то там невнятных наук Кьеркен, чье лицо было покрыто пятнами, руки подрагивали, а голос срывался в фальцет, требовал от руководителя терапевтической кафедры, личного куратора и руководителя каферды младшего медицинского состава подготовить клиента Армониа к выписке. Фабиан стоял у него за спиной, сложив на груди руки, молчал, но его молчание угрожающе вибрировало, ввинчиваясь в черепную коробку Кьеркена и расходясь концентрическими кругами по всему административному корпусу.

Личный куратор Аластера попытался ввернуть свое мнение о слишком ранней выписке Аластера – мол, и интертен он, и пассивен, и не смог обнаружить опоры для своей жизни ни в себе, ни в своем окружении, и Кьеркен попытался ухватиться за его слова, чтобы отсрочить выписку. Фабиан помолчал полминуты, вежливо улыбаясь, а затем коротко скомандовал, как хлыстом щелкнул: «Немедленно». Через сорок минут Аластера вели к нему; у Кьеркена обнаружилась бездна неотлагательных дел, которые требовали его срочного вмешательства; личный куратор торопливо сообщал Аластеру последние наставления; Фабиан скромно стоял в стороне. Аластер смотрел в сторону выхода. Он не обращал внимания ни на своего куратора, ни на члена своего тандема и своего старшего товарища, и Фабиана не замечал. Тому было непонятно, то ли Аластер тоскует о странном, пусть и навязанном, пусть искусственном умиротворении, которого все-таки будет лишен за стенами клиники, то ли ему тоскливо от необходимости снова жить в большом мире.

Фабиан молчал всю дорогу до гостиницы. Аластер вошел в его номер и без слов плюхнулся на кровать. Можно было заорать на него, начать ругаться, даже ногами потопать, и Фабиан сделал бы это, если бы была малейшая возможность добиться от него результата. Но он подозревал, что Аластер то ли действительно устал, то ли ему было привычно скучно, просто хотелось лечь и свернуться клубочком, что он и сделал. Фабиан бросил сумку на кресло, взялся за коммуникатор и принялся обзванивать людей в полном соответствии со списком, который составил за время пути.

Директор Кьеркен отказался разговаривать с Фабианом, будь он хоть триста раз Десятым Консулом, и не без облегчения Фабиан продолжил утрясать формальности с простым делопроизводителем, толковой и остроязычной женщиной, которая умудрялась одновременно беззастенчиво флиртовать с Фабианом, оформлять выписной лист Аластера – и что-то еще. Фабиан предполагал, что заказывать турпутевку на каникулы для своих спиногрызов, но это могло быть что угодно. У него поднималось настроение. Аластер подсунул подушку под голову и бездумно смотрел в окно. Фабиану вспоминалось время, когда он и пяти минут не мог посидеть без дела: ему нужно было с кем-то говорить, ругаться, над кем-то издеваться и требовать внимания; Аластер не мог сидеть неподвижно и прямо, он вечно ерзал, то вставал, то ложился, обвивался вокруг Фабиана – это было совсем немного времени тому. Возможно, осталось совсем немного, и Аластер снова будет неугомонным, невыносимым собой. И если был прав один человек из очень умных, но скучных и неамбициозных, а значит непопулярных, Аластера сможет оживить осознание своей нужности, а это осуществимо, если у него вдруг появится совсем маленькое, но очень нужное кому-то занятие.

Фабиан заказал ужин в номер, заставил Аластера присоединиться к нему и поставил его в известность, что отныне и на ближайшие полгода он поступает в полное распоряжение к одному жуткому и ужасному человеку в одно жуткое и ужасное место. Аластер задумчиво посмотрел на него, моргнул и опустил глаза на стол. Фабиан молчал. Молчал и Аластер.

– Ну хорошо, – десять минут спустя сказал он. – Я проникся своей тяжелой долей. Что это за бордель, в который ты меня запираешь?

– Почему бордель? – ухмыльнулся Фабиан. – Вертеп. Как есть вертеп.

Он сидел развалясь, самодовольно улыбался, и если бы Аластер был в состоянии испытывать что-то определенное, это скорее всего было бы желание ухватиться за дубинку поувесистей и огреть его посильней. У него в груди заклокотало раздражение, негодование, страх – робкий поначалу, но разраставшийся, становившийся необузданным, захватывавший все тело Аластера и сковывавший в ледяной панцирь сердце. Фабиан задумал что-то гадкое, что-то полностью в его духе, нечто неожиданное и от этого еще более ужасное.

У Аластера взмокла спина. Лоб, шею, плечи покрыл холодный пот. Он хотел спросить, что его ждет, должен был, но страх костлявой рукой сжимал его горло. Аластер попытался вдохнуть поглубже, но и это не удалось. Фабиан следил за ним. Как коршун, наблюдающий за агонией случайной жертвы. И Аластеру снова, в который раз за последние четыре месяца показалось: на него наплевать всем.

Фабиан ждал чего-то, выискивал в лице Аластера какие-то знаки, позволившие бы ему прийти Аластеру на помощь. Но, видно, клиника была очень хороша в деле уничтожения личности клиента, совершенно не озадачиваясь еще и ее воссозданием. Это было объяснимо: у многих и многих корни зависимости прорастали глубоко внутрь, опутывали само ядро самосознания; невозможно было разрушить одно, не нарушив другого. Фабиан понимал это, как и другое – он мог подставить свое плечо, он уже сделал это, но приучать Аластера к тому, чтобы все оставшееся до его смерти время жить чужой жизнью и за чужой счет, он не мог. Ему был нужен Аластер, но прежний, имеющий свое мнение, способный его отстаивать, имеющий свои желания, способный им потакать, способный быть его наперсником. И поэтому Фабиан снова ждал.

– Куда ты хочешь засунуть меня на сей раз? – смог выдавить Аластер.

– А ты разве не подслушивал? – артистично удивился Фабиан. – Я в благородном порыве обсуждал при тебе твою будущую участь.

– Я понял только, что это свинарник, в нем живет свинопас со своими свиньями, и все это на лоне природы. У тебя доля в ферме? – Аластер говорил с усилием, глухо, выдавливая из себя слова, борясь с отчаянием и страхом, ласково поглаживавшим его по спине костлявыми пальцами. Равенсбург, этот проклятый Фальк ваан Равенсбург, следил за ним не мигая, и кожа на скулах Аластера высохла, поджарилась и начала трескаться под его горячим взглядом.

– Твое здоровье, Армониа, – Фабиан неожиданно выпрямился и поднял стакан с водой.

Аластер вздрогнул и вжался в спинку стула.

Ему хотелось обратно в клинику, к этим идиотам-типа-врачам, которые выспренно говорят ни о чем, но растерянно молчат, когда он пытался говорить с ними о себе, к медсестрам и медбратьям, которые обслуживали его высокомерно, словно делали одолжение, хотя их зарплаты, премии и всевозможные бонусы оплачивались из его, Аластера, кармана. Но он сумел вжиться в тот мирок, и нового ему не хотелось.

А Фабиан снова ждал. И словно под гипнозом Аластер поднял свой стакан, унизительно подрагивавший в его неуверенной руке, чокнулся с Фабианом и сделал глоток. Вода отдавала то ли хиной, то ли мочой, как до этого ужин отдавал то ли прелой бумагой, то ли калом. И Аластеру казалось, что и небо за пределами гостиницы провисает, как побитый молью ковер, под готорым нищие цыгане пытаются укрыться от снега.

– Куда ты пытаешься меня засунуть? – начал злиться Аластер.

Фабиан скупо улыбнулся и пожал плечами.

– Поверь, от того, что я объясню тебе сейчас, куда я тебя засуну, тебе не станет ни легче, ни тяжелей. Ни сейчас, ни потом. Ты голоден?

– Нет, – неожиданно открыто, громко и внятно ответил Аластер.

– Отлично. В таком случае мы идем глазеть на местные достопримечательности.

И Фабиан встал. Легко, упруго; выпрямился с особой, самодовольной грацией, ухмыльнулся особой, многозначительной улыбкой и счел необходимым пояснить:

– В количестве двух штук. Колодец, который распорядился выкопать аптекарь наперекор губернатору. И скамейка, на которой жена все того же аптекаря тискалась с сыном все того же губернатора. Удивительно богатая на события летопись.