Избранное

Уже стоя на подножке кареты, мистер Бекфорд самодовольно улыбнулся, помахал на прощанье рукой и воскликнул:

— С радостью вижу, что исправил его: он расстается с поэзией.

И лошади тронули.

«Он расстается с жизнью»,— поправил я про себя и почувствовал, как кто-то со сверхъестественной силой стиснул мне руку. Это была Китти Белл, которая, опустив глаза и сделав на людях

И № 467

вид, будто просто проходит мимо, потащила меня в глубь лавки к маленькой застекленной двери. Через нее-то и убежал Чаттер-тон.

В лавке шумно толковали о благодеянии лорд-мэра, люди входили и выходили. Китти никто не хватился. Я последовал за чей.

18.

Лестница

— «Святой Сократ, молись за нас!» — говаривал ученый Эразм. За свою жизнь я много раз повторял эту молитву,— продолжал доктор,— но никогда — можете мне поверить! — не твердил ее так пылко, как в ту минуту, когда оказался наедине с молодой женщиной, чей язык понимал не лучше, чем она мой, и чье положение было столь же темно для моего взора, сколь ее слова — для моего слуха.

Она поспешно заперла за собой дверь, миновав которую мы очутились у длинной лестницы, и разом остановилась, словно ноги отказались ее нести. На секунду она схватилась за перила, потом опустилась на ступеньки и, освободив мою руку, пытавшуюся ее поддерживать, знаком велела мне идти одному.

— Скорей! Скорей! Ступайте! — к моему большому удивлению, шепнула она по-французски, и я понял: она до сих пор не говорила на нашем языке лишь потому, что стеснялась возможных ошибок.

Китти оледенела от ужаса, вены на лбу ее вздулись, зрачки непомерно расширились; она дрожала и тщетно пробовала встать; колени ее колотились. Испуг раскрыл в ней совсем иную женщину. Она напрягала свою красивую шею в надежде расслышать, что происходит наверху, но непонятный страх, казалось, приковывал ее к месту. Я сам затрепетал и, оставив ее, бросился наверх. Я не знал толком, куда иду, а просто несся вперед, как брошенный с силой мяч.

«Увы! — говорил себе я, взбираясь неведомо куда по узкой лестнице.— Увы, найдется ли когда-нибудь дух, который благоволит низойти с небес и открыть мудрецам, по каким признакам можно распознать истинные чувства женщины к тому, кто обрел тайную власть над нею? Мы, конечно, догадываемся, что он владеет ее сердцем, но кто определит степень ее увлечения? Кто возьмет на себя смелость истолковать ее поступки и кто в состоянии с первого же взгляда определить, какую помощь надлежит оказать ей в ее страданиях? Милая Китти,— твердил я про себя, потому что в эту минуту испытывал к ней такую же любовь, какую питала к Федре ее кормилица, ее преданная кормилица, чью грудь приводила в трепет всепожирающая страсть женщины, которую она вспоила своим молоком,— милая Китти, почему вы не сказали мне: «Он мой возлюбленный»? Я мог бы завязать с ним полезную и взаимно снисходительную дружбу, мог бы исследовать тайные раны его сердца, мог бы... Но разве я не знаю, что софизмы и резоны бессмысленны там, где бессилен взгляд любимой женщины? Как, однако, она любит? Не больше ли, чем любят ее? А вдруг наоборот? Где я найду ответ? Впрочем, не пора ли поставить вопрос по-другому: где я?»

В самом деле, я очутился на верху довольно скудно освещенной лестницы и колебался, не зная, куда направиться дальше, как вдруг одна из выходивших на площадку дверей распахнулась настежь. Мой взгляд проник в каморку, где пол сплошь усеивала изодранная в клочки бумага. Признаюсь, ее было столько, разорвана она была так мелко и это наводило на мысль об уничтожении такой огромной работы, что я долго смотрел на пол и лишь потом поднял глаза на Чаттертона, отворившего дверь.

Глянув на юношу, я тут же обхватил его руками: он качался, как подрубленная мачта, и вот-вот должен был упасть. Он стоял у двери, а я не давал ему оторваться от нее и удерживал его на ногах, как удерживал бы стоймя мумию в ее саркофаге. Вы испугались бы, увидев это лицо. Черты его выражали безмятежность и кротость, какие бывают только во сне, но сне вечном, без сновидений и с остановившимся сердцем, во сне, который навевается избытком горя. Глаза, еще наполовину открытые, блуждали, ничего не видя и ни на чем не задерживаясь; рот был разинут; ровное, сильное, но замедленное, как при кошмаре, дыхание вздымало грудь.

Он тряхнул головой и на мгновение улыбнулся, словно давая понять, что мне бесполезно заниматься им. Я по-прежнему держал его за плечи; поэтому он ногой отбросил пузырек, который покатился по лестнице и, без сомнения, долетел до нижних ее ступенек, где сидела Китти: я услышал, как она вскрикнула и, вся дрожа, начала подниматься. Чаттертон догадался об этом. Он знаком показал, чтобы я удалил ее, но тут же, стоя, уснул у меня на плече, как пьяный.

Не отпуская его, я перегнулся через перила и ужаснулся настолько сильно, что волосы мои стали дыбом. Вид у меня был настоящего убийцы.

Я увидел, что молодая женщина карабкается по ступенькам, цепляясь за перила, как будто только в руках у нее осталось достаточно силы, чтобы добраться доверху. К счастью, до встречи с Чат-тертоном ей оставалось еще целых два этажа.

Я сделал шаг, порываясь втащить в комнату свою страшную ношу. Чаттертон снова наполовину очнулся: молодой человек был, видимо, на редкость крепок, потому что выпил он шестьдесят гра-нов опия. Итак, он опять наполовину очнулся и — поверите ли? — истратил последнее дыхание на то, чтобы прошептать:

— Сударь... вы... врач... купите мой труп и уплатите за меня долг.

Я сжал его руки в знак согласия. Тогда он сделал еще одно движение. Оно оказалось последним. Преодолев мое сопротивление, он вырвался на площадку, упал на колени, протянул руки к Китти, громко застонал и, рухнув ничком, испустил дух.

Я приподнял ему голову и сказал себе: «Этому уже не поможешь. Возьмемся за другую».

Я успел остановить бедную Китти, но она все видела. Я взял ее за руку и принудил опуститься на ступеньки. Она подчинилась и

сидела теперь как помешанная — сжавшись, но с широко раскрытыми глазами. Она дрожала.

Не знаю, сударь, наделены ли вы умением произносить в подобных случаях нужные фразы; что до меня, я просто молчу, хотя всю жизнь наблюдаю такие вот горестные сцены.

Китти сухими глазами смотрела в пространство, а я вертел в руках пузырек, который она принесла с собой; наконец она искоса глянула на него, словно повторяя про себя слова Джульетты:

«О жадный! Выпил все и не оставил Ни капли милосердной мне...»¹.

Так, окаменев, мы сидели друг подле друга: я — в глубоком сокрушении, она — смертельно подавленная. Никто не осмеливался, да и неспособен был произнести хоть слово.

Вдруг снизу донесся громкий, отчетливый и повелительный

голос:

— Come, mistress Bell!^{32 33}

При этом окрике Китти вскочила как подброшенная пружиной: это был голос ее мужа. Гром и тот не разнесся бы оглушительней, молния и та не сотрясла бы ее сильней своим электрическим разрядом. Вся кровь прилила у нее к щекам, она потупилась и на секунду замешкалась, чтобы прийти в себя.

— Come, mistress Bell! — повторил грозный голос.

Первый зов поднял Китти на ноги, второй стронул с места. Выпрямившись, немая, слепая и бесчувственная, как привидение, она медленно и покорно спустилась вниз. Я поддерживал ее, пока она не вошла в лавку, где, потупясь, вновь уселась за прилавок, вынула из кармана небольшого формата Библию, раскрыла ее, начала читать и тут же, прямо в кресле, потеряла сознание.

Муж разворчался, женщины окружили ее, дети расплакались, собаки залаяли.

— А вы? — укоризненно воскликнул Стелло, привставая.

— Я вручил мистеру Беллу три гинеи, каковые он хладнокровно и с удовольствием принял, тщательно пересчитав.

— Вот плата за комнату мистера Чаттертона,— объявил я.— Он скончался.

— О! — удовлетворенно отозвался Белл.