Избранное

— Правильно,— согласился доктор,— и отнесись вы к этой мысли повнимательней, не давая ей улетучиться, как винным парам из раскупоренной бутылки, вы сказали бы, что нет занятия интересней, чем наблюдать и сопоставлять то немногое, что познано каждым мозгом в отдельности и запечатлелось в нем: один увидел лишь ногу статуи Знания, так и не заметив туловища; другой — отрубленную кисть; третий хранит изваяние целиком и обожает, вертит, вновь и вновь демонстрирует его, хотя оно похоже на известный безногий, безрукий и безголовый торс и при всем своем великолепии бесполезно, неподвижно, безжизненно; но наиболее многочисленны те головы, что способны запомнить лишь, как выглядит поверхность, отделка, наитончайший слой, какой только можно себе представить, и тем не менее слывут олицетворением полного Знания. Такие особенно горды собой. А что до того, кто, распространяясь о чем-нибудь, владел бы предметом в целом, видимостью и сущностью, телом и душой, частностями и совокупностью, равно удерживал все это в голове и мгновенно пускал в ход при необходимости, как искусный мастер свои инструменты,— то, когда вы встретите подобного человека, сделайте одолжение, дайте его визитную карточку, а я отправлюсь к нему и смиренно засвидетельствую свое почтение. С тех пор как я путешествую по разным странам, всюду знакомясь с лучшими умами, я еще не встречал людей той породы, какую вам сейчас описал.

Признаюсь, сударь, что я и сам далек от всеобъемлющего знания предметов, которые трактую, но все-таки знаю их более обстоятельно, чем это доступно мозгу и даже уху тех, кто мне внимает. И заметьте, пожалуйста, что у бедного человечества есть одно замечательное свойство: в силу своей посредственности масса требует очень немногого от посредственностей высшего порядка, которым она покорно и даже не без готовности позволяет себя учить.

Итак, сударь, мы с вами рассуждали о Чаттертоне, и я собирался самоуверенно прочесть вам лекцию о староанглийском языке, о смешении в нем саксонского с нормандским, о непроизносимых «е» и «у» и богатстве рифм на «aie» и «ynge». Я намеревался пространно, серьезно и методично повздыхать об исчезновении архаических слов, таких бесхитростных и выразительных, как «emburled» вместо «armed»¹, «deslavatie» вместо «unfaithfulness»^{16 17}, «acrool» вместо «faintly»¹⁸, и таких звучных, как «myndbruche» вместо «firmness of mind»¹⁹, «mysterk» вместо «mystic»²⁰, «ystorven» вместо «dead»²¹. Разумеется, переводя с такой легкостью английский язык тысяча четыреста сорок девятого года на английский тысяча восемьсот тридцать второго, я выглядел бы в ваших глазах более внушительно, если бы стоял на усеянной чернильными пятнами кафедре из еловых досок. Однако, даже восседая в этом кресле, я, несмотря на его опрятность, сумел бы повергнуть вас в то приятное изумление, когда вы решаете про себя: «Вот кладезь знания!» — но я очень кстати подметил, что вы и сами проштудировали томик Чаттертона, что не часто случается в Лондоне, городе, где встречается на удивление много англичан, как уверял меня одцн весьма уважаемый в Париже путешественник, и вот я вновь низведен до плачевного уровня человека, который вынужден не проповедовать, а вести беседу и даже время от времени выслушивать собеседника. Выслушивать! О печальная и непривычная для врача обязанность!

Впервые за долгое время Стелло улыбнулся.

— Я не из тех, кого устают слушать: я слишком устаю говорить,— промолвил он.

— Весьма огорчительное свойство в жителе доброго города Парижа! — перебил собеседник.— Это место, где красноречивым считают всякого, кто, став спиной к камину или вцепившись руками в трибуну, способен битых полтора часа извергать поток звонких слов при условии, что они не выражают ничего еще не читанного и не слышанного.

— Да,— поддержал Стелло, устремив глаза в потолок с видом человека, который что-то припоминает, причем с каждым мгновением все ясней и отчетливей,— да, меня, действительно, охватывает волнение при мысли о бесхитростных и мощных творениях, что создал оригинальный и непризнанный гений Чаттертона, скончавшегося восемнадцати лет от роду. Впрочем, его, как Карла Великого, следовало бы называть просто по имени, без уточнений — настолько прекрасен, самобытен, неповторим и возвышен его дар.

О горестный, мудрый, мрачный и черный доктор! Неужели, если только вы не совсем уж бесчувственны, вас не трогает простое и подлинно старинное начало «Битвы при Гастингсе»? Суметь так истребить в себе современного человека! Силой своего таланта превратить себя в монаха десятого века, благочестивого дикаря, древнего сакса, бунтующего против нормандского ига и знающего на свете только две силы — Христа и море! К ним он обращается в своей поэме, восклицая:

«О господи, как больно мне рассказывать, сколько благородных эрлов и смелых воинов геройски полегли за короля Гарольда на Гастингском поле!

О море, обильное и благодатное, могучее и мудрое море, что же не обрушило ты свои воды на рыцарей герцога Вильгельма...»

— Какое, однако, впечатление герцог Вильгельм произвел на

современников! — перебил доктор.— Сен-Валери — маленький

портовый городишко, замызганный и утонувший в грязи; тем не менее я видел там премиленькие зеленые рощицы, достойные пастухов на берегах Линьона, видел белые домики, но ни одного камня, на котором было бы высечено: «Отсюда герцог Вильгельм отплыл под Гастингс».

— «Того герцога Вильгельма,— продолжал высокопарно декламировать Стелло,— чьи коварные стрелы поразили стольких эрлов и столь щедро окропили землю кровавым дождем?»

— Слегка напоминает Гомера,— буркнул доктор.— «Многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид...»¹. Или: «The souls of many chiefs untimely slain»^{22 23}.

— «Как прекрасен молодой Гарольд в силе и мощи своей!» — восторженно продолжал Стелло.— «Kynge Harolde hie in ayre majestic raysd...»²⁴ и так далее. Вильгельм видит его и атакует, распевая «Песнь о Роланде».

— Очень точно! Очень исторично! — негромко одобрила Наука в лице доктора.— Малмсбери авторитетно утверждает, что Вильгельм дал сигнал к битве «Песней о Роланде».

«Tunc cantilena Rolandi inchoata, ut martium viri exemplum pugnatores accenderet»²⁵.

Уортон в своих «Рассуждениях» также отмечает, что гунны нападали с кличем: «Гу! Гу!» Таков обычай варваров.

А разве мэтр Робер де Вас, которого именовали, кроме того, Гасом, Гапом, Эсташем и Вистасом, не говорит о нормандце Тайфере:

«Тайфер, что много песен знал,

Коня в сраженье первым гнал.

Он перед герцогом летел,

Про Карла и Роланда пел,

Про всех, кто за страну свою Под Ронсевалем пал в бою».

— И два племени мерятся силой,— пылко возглашал Стелло, пока доктор неторопливо и с явным удовольствием приводил свои цитаты.— Стрелы нормандцев звенят о панцирные рубахи саксов. Сир де Шатийон бросается на эрла Алдхелма, сир де Торси убивает Хенгиста. Франция наводняет древний остров саксов, облик его обновлен, язык меняется, и только кое-где в старинных обителях немногие ветхие монахи, вроде Тургота, а потом Раули, стенают и молятся у каменных изваяний святых саксонских королей, каждый из которых держит на ладони маленькую церквушку.

— А какая начитанность! — громко восторгался доктор.— Им ведь пришлось сплавить французскую образованность с саксонской традицией. Сколько хронистов, начиная от Ю де Лонгвиля до сира Сен-Валери! Видам де Пате, сеньор де Пикиньи, Гийом де Мулен, которого Стоу именует Мулинесом, а пресловутый Раули — дю Мулином, и добрый сир де Сансо, и отважный сенешаль де Торси, и сир де Танкарвиль, и прочие наши старинные сочинители псевдостихотворных, балладизированных и плохо зарифмованных историй и хроник! Это мир Айвенго.

— Ах! — вздыхал Стелло.— Как редко один и тот же английский поэт оставляет нам столь простое и величавое создание, как «Битва при Гастингсе», а после нее — элегические песнопения! Какой англичанин написал что-нибудь подобное «Балладе о Милосердии», наивно озаглавленной «Ап excelent balade of Charitie»¹, точно так же как честный Франсиско де Лефдэл печатал на титуле «1а famosa comedia de Lope de Vega Carpio»^{26 27}? Что может быть безыскусней диалога Сент-Годвинского аббата с бедняком, которого он опекает? Как бесхитростен и прекрасен ее зачин! Как неизменно восхищает меня описание бури, внезапно вздыбившей безмятежное море! Какие четкие и тонкие краски! Какая широкая картина, затмевающая все, что Англия доныне видела в своей поэтической галерее!