Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Это были самые разные люди. Офицеры народной армии, например, которые осторожно выясняли, не сотрудничает ли Берт с лигейской службой безопасности; они вздыхали с искренним облегчением, узнавая, что нет, нисколько, и с радостью начинали жаловаться: на Лигу и лигейских, на национальных, на непосредственное начальство и подчиненных, на соседей, которые наверняка хотят прибрать к рукам их имущество. Совсем незначительные клерки, которые вели себя с профессиональным угодничеством по отношению к Берту и на одном дыхании с мегапочтительной фразой обливали высокомерным презрением людей, смевших показаться им на глаза. Служки в префектуре Лагоса, занимавшиеся неизвестно чем, неспособные дать внятный ответ ни на один вопрос. И иные.

Господа из министерства экономики осторожно выясняли у Берта, что он думает о Квентине Дейкстра и о некоторых незначительных – и они подчеркивали: совершенно несущественных – изменениях в той и той стране. Там, где уже второй месяц заправляли ставленники Дейкстра. Берт пожимал плечами и говорил, что его очень мало интересует большая политика, он предпочитает менее объемные и более достижимые цели. Чиновники соглашались и начинали вести с ним куда более оживленную беседу. В частности, о том, что бремя Лиги становится все более значительным, а выгодность консолидации, на которой настаивает Лига, ускользает от них тем больше, чем больше они отстегивают в лигейский бюджет. Затем чиновник в Тунисе настаивал на том, что развитие общества как раз обосновывает идею огромного конгломерата, мол, были просто камни во вселенной, а затем они начали притягиваться и даже сталкиваться, вращаться друг вокруг друга, снова сталкиваться, и снова, и вот – зажигается новая звезда. Берт рассеянно замечал, что те же астрофизики рассказывают и о звездах, которые поглощают планетки и планетоиды, осмеливающиеся приблизиться слишком близко, и – о ужас – о схлопнувшихся звездах, которые напоследок вспыхивают сверхновыми. Тунисский чиновник согласно кивал головой и признавал, что поглощение – дело такое, обыденное, в реальной жизни оно может выглядеть не самым лучшим образом. Некоторые из его знакомых, осмелившиеся неодобрительно отзываться о далеком лигейском правлении, оказались в тюрьме.

Снова Нигерия, снова человек, маячащий за спиной Берта, хмуро оглядывающий окрестности, пока он ждет в очередном кабачке очередного чиновника. На самом деле охранник оказывался очень полезным типом. Крайне полезным. Даже удивительно: сколько миссий было за плечами Берта-миротворца, и никогда ему не казалось, что этот континент настолько опасен. А тут гляди-ка: там карманники пытались украсть бумажник, причем Берт искренне недоумевал, на кой им карты для электронных расчетов. Взломать их невозможно, использовать не-владельцу – тем более. Охранник коротко говорил: кожа. Сам бумажник, оказывается, был ценной вещью. Там поздним вечером охранник тащил сопротивлявшегося Берта в противоположную сторону от подворотни, в которой кто-то (кажется, несколько человек) методично избивали одного. Берт требовал вызвать полицию, оказать бедолаге помощь, охранник отмалчивался и тащил его, затем скупо объяснял угрюмому Берту, что ничего хорошего не вышло бы, полиции такие проблемы тем более не нужны, а от них наверняка не осталось бы даже следов, попытайся они вмешаться.

Снова чиновники, которые внимательно слушали двусмысленные истории Берта об астрофизическом каннибализме, понимающе кивавшие головами. Они не знали тех чиновников по другую сторону линии связи, которую обеспечивал им Берт, но неплохо понимали их. Имя «Дейкстра» не решался произносить никто, но все, что обсуждалось, было так или иначе связано с ним: попытки предугадать его дальнейшие действия, планы, намерения. Последние выступления. Осторожности в этих речах было предостаточно, они каждый раз останавливались на точке, из которой можно было шагнуть куда угодно, и никто не предлагал ничего конкретного.

Уже в восьми странах действовали временные правительства. Квентин Дейкстра незаметно перестал говорить, как один из кандидатов на пост генсекретаря Лиги, пусть самый возможный, значительный и харизматичный, но не единственный, а начал речи, как будто его уже выбрали. Берт присматривался к тем, кто заправляет лигейскими делами, разнюхивал, что мог, об их связях друг с другом и с Дейкстра, снова отправлялся в Тунис, снова в Нигерию, снова в Ботсвану. Говорил с Иво, писал свои заметки, проверял, прослушивают ли его, снова говорил с Иво, но чуть более развернуто и откровенно.

Наверное, только после того, как Иво Ленартс ворчливо заметил, что Берт твердо решил стать писателем, Берт перевел дух и просмотрел статеечки, которые отсылал в редакцию. Перечитал, удивился, еще раз перечитал. Кое с какими вещами словно заново знакомился: и не помнил, что писал такое. Кое о чем помнил слишком хорошо. Например, два часа шел по дороге рядом с какими-то семьями. После пятилетней засухи они вынужденно признали, что жить в их родной деревне невозможно в принципе. Колодцы высохли, о том, чтобы что-то сеять, речи не шло, машины перегревались после трех километров пути. Редактор сказал: «Остросоциальный очерк. Берт, приятель, я в восторге от твоей социальной позиции, но видишь ли, тот материал, который ты нам выслал, слишком ёмкий. Мы сделаем из него нечто, более пригодное для страницы, окей?» Берт удивился: остросоциальный? Да он просто писал, что видел. Но читать утвержденную версию не рискнул до последнего времени. Ознакомился – и не удержался, ходил по комнате, скрежетал зубами. Они превратили семнадцать тысяч знаков в восемь, перестроили фразы, скорректировали интонацию, предпочли посокрушаться насчет трупов диких животных, лежащих в нескольких десятках метров от переселенцев, которые брели по проселку. О людях не осталось ничего цепляющего. Ну семья, ну другая. Таких – миллионы в Африке, людей – под двенадцать миллиардов на Земле. Это не какая-нибудь антилопа, которых в Африке остается двести пятьдесят с чем-то особей, а исчезновение нанесет непоправимый ущерб дикой природе. Берт припомнил, что он указал на труп такой красотки одному из своих давешних собеседников, и глава семейства раздраженно фыркнул и попытался объяснить на корявом французском, что это плохая коза, очень любит топтать хлопок, они ее всегда отгоняли, а потом им запретили и даже штрафы. Он страстно размахивал руками, и его жена яростно кивала головой. Берт, европеец, привыкший трепетно относиться к любой единице природы, с трудом удерживался, чтобы не заспорить; его собеседники бы не поняли, они – простые крестьяне, все оценивали с точки зрения помогает – или мешает выращивать свои продукты. Та редкая антилопа мешала, и во взгляде, который бросали на нее тот мужчина, его жена и даже дети, читалось даже что-то, похожее на злорадство. Но в опубликованной колонке речь отчего-то шла о козе, а не о семье, и читатели жалели козу и возмущались легкомысленным отношением властей к экологии, а не к бедам семейным тех людей. Наверное, это соответствовало каким-то установкам, внутренней цензуре редакции, но отчего-то на языке неприятно горчило от такого коварства.

Берт устраивал пару раз ностальгический вечер: перечитывал, что уже успел написать, делал наброски для каких-то других вещей, иногда просто сидел и перебирал мысли, как струны на арфе, глядел в потолок или стену напротив – «мечтал». Он пытался хотя бы из уважения к собственному труду определить отношение к нему. К сожалению, не получалось. Какое-то оно было двоедушное, двуличное, как будто говорило одновременно «да» и «нет», приманивало и отпугивало. Берт хотел бы знать, что делать и куда двигаться, и не менее отчетливо он понимал, что за советом, собственно, обратиться не к кому. Иво Ленартс был доволен, что Берт там, где он этого хочет, делает то, чего хочет от Иво начальство, вроде как удачно прикрывается своими пописульками, познакомился с самыми разными людьми и в самых разных местах, а больше ничего и не нужно было. Сибе Винк – ему своей головной боли хватало. Он едва ли бы оценил повод для страданий: Берт зарабатывал своим посредничеством столько, что ему и за год не накопить, да еще в красивом авто разъезжал, если летал в Европу или перемещался по Африке, так первым классом. А что неловко от своей работы – так можно подумать, им, гвардейцам отрадно и почетно понимать, что они делают. Сибе вообще был нехарактерно угрюм. Когда они встречались с Бертом – а это были очень редкие случаи, – он предпочитал отмалчиваться; садился спиной к стене, одну руку непременно держал под столиком, хотя Берт был на сто, ну ладно, девяносто пять процентов уверен, что при нем не было оружия. Самые разные, и даже невинные звуки действовали на него неожиданно: кто-то ронял ложечку, а Сибе вскакивал, подбирался, зыркал глазами по сторонам, прятал руку за пазуху, чтобы, если что, выхватить тизер – которого у него не могло быть. Вообще даже он, гвардеец, не имел права носить с собой любое оружие – на этот счет были как-то очень быстро и споро изданы самые разные распоряжения. Как будто они только и ждали своего часа. Берт попытался осторожно предположить нечто такое, и Сибе только фыркнул: