Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)

Август 1917. Разлив.

- Добрый день, Владимир Ильич.

- Здравствуйте, здравствуйте, товарищ связной. Я рад вас видеть: милости прошу к нашему шалашу! Как Питер, как Кронштадт?

Несложно угадать, то разговор протекал между двумя бывалыми большевиками и профессиональными революционерами. Первый – низенький, несмотря на жаркую погоду на голове его была надета кожаная кепка-фуражка. В приподнятом настроении он встречал второго – своего собеседника, высокого мужчину брюнета аристократичной внешности и привычек. Во-первых, выше, чем он есть, казался оттого, что большевик держал идеально ровную осанку, во-вторых, внимательный, колкий и насмешливый взгляд свысока подчёркивал авантюристичную натуру его обладателя. На нём был светлый костюм в контраст глазам, в руке держал трость, на голове – светлая фетровая шляпа, от полей которой на бледное лицо падала тень, окантовывая тем самым и без того выразительные глаза.

- Всё стабильно, – ответил он. – Не сказать, что матросы утихли совсем, но они отчаялись, когда узнали, что вас хотели арестовать.

- Я сам не свой. Не могу сидеть на месте. Надеюсь, Феликс Эдмундович, вы не обидитесь, если мы отложим прочие разговоры на потом? О погоде мы всегда успеем поговорить.

- Не обижусь, – улыбнулся Дзержинский.

Коба, сидевший в стороне, пристально смотрел на разговаривающих. Он часто, как мог, посещал Вождя и отчитывался о проделанной работе в партии, о ситуации в городе, о Керенском. Почему именно Дзержинский? Кобе в момент выбора невольно вспомнился диалог со Львом Каменевым, произошедший несколько недель назад перед восстанием кронштадтцев на террасе возле входа в особняк Кшесинской.

- Я вижу, Лёва, ты в смятении? – спросил тогда он, чем–то озабоченного друга, который взволновано, теребил в руках сорванную травинку.

- Ты прав, Коба, меня терзают тяжкие сомнения.

- О восстании беспокоишься?

- Ох, в большей степени о нём: не рано ли всё это началось? Может, лучше стоило немного подождать?

- Увы, неуверенность – тяжкий порок, оно возникает именно в тот момент, когда пора действовать, а потом будешь горько жалеть о потерянной возможности. Тебя гнетёт что-то ещё?

- Или кто-то… – пробубнил про себя Каменев, выбросив на дорогу мятую травинку.

- Неужели некая личность смогла сократить твои нервные клетки, при твоём-то терпении? – изумился Коба.

- Не то, чтобы совсем…

- Однако лицо говорит за тебя больше чем язык. Я не настаиваю, можешь не говорить…

- Кое-кто из нас не в своём уме.

- С чего такое смелое заявление? О ком ты?

- Я, конечно, понимаю, все мы тут немного странные, но до такой степени… – Лев не на шутку разговорился, размахивая руками.

- Лев, не тяни кота за хвост. Ты про своего шурина говоришь? Это далеко не новость, его и так за километр товарищи обходят, а с другой стороны на что он ещё мог рассчитывать – только на гонение.

- Нет, я о Дзержинском.

- Подожди, – Коба недоумевал. – Почему он не в своём уме?

- Ты с ним разговаривал когда-нибудь?

- Не пришлось, но я никогда не замечал за ним странностей.

- Возомнил себя умнее всех, молчит постоянно, ни с кем не разговаривает, сколько уже раз видел: стоит в стороне и смотрит так пристально, словно при первой возможности разорвать на кусочки готов, молнии из глаз мечет.

- Какая оказия, ему показалось, что какой-то революционер хочет его убить. Возможно, он и правда умный. Лёва, ты слишком мнителен.

- Можешь думать, как хочешь, Коба, да только Дзержинский всё равно настораживает меня. На месте Ильича я бы вообще не рискнул бы принимать его в партию, такому просто опасно и рискованно доверять.

- В твоём голосе чувствуется страх, Лев.

- Не говори ерунду. Я не боюсь, я… бдительный. Ты знаешь о его прошлом? Он просто фанатик, более десяти лет в тюрьмах просидел – машина смерти!

- Что в этом странного? Мы все сидели в тюрьмах.

- Понимаешь, он зациклен на революции, он абсолютно одержим, я даже сомневаюсь, может ли он нормально по-человечески мыслить, он в Орловском централе сидел, понимаешь? В самом Орле! Оттуда живыми выбираются только сумасшедшие. У него взгляд звериный.

- Серьёзные обвинения… и много кто ещё такого мнения?

- Зиновьев… секундочку, уж не считаешь ли ты меня сплетником?

- Я просто знаю тебя. Ты любишь обсуждать других людей, наверняка и мне успел косточки промыть. А Дзержинский просто необщительный, замкнутый в себе. Такой вряд ли когда-нибудь предаст. Лёва, это вполне нормально, неужели ты забыл Катехизис? «Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она исключает даже личную ненависть и мщение…»

- Я помню Катехизис, Коба, но это слишком неправдоподобно. Посему получается, Дзержинский идеальный революционер?

-Получается, что так.

Однако стоит вернуться в настоящее мгновение, ибо Кобу заинтересовал диалог Ленина и Дзержинского. Жаль было только, что большевик не мог слышать их слова.

- Феликс Эдмундович, у меня есть к вам одно дело.

- Я вас слушаю, Владимир Ильич.

- Как прибудете в Петроград, наведайтесь в заведение вот по этому адресу. Я не могу присутствовать там лично, и вы, как мой связной должны будете встретиться там с одним человеком и обсудить кое-какие вопросы.

- Я знаю этого человека? – уточнил Дзержинский, внимая каждому слову Вождя.

- Близко вряд ли вы знакомы, всё указано здесь. Могу сейчас сказать одно: этот человек – большевик, наш союзник. Так что прошу проявить всю вашу интеллигентность и деликатность, пожалуйста.

Дзержинский быстрым взглядом окинул текст в записке и кивнул.

- Всё будет сделано, Владимир Ильич.

- Условия выполнения задания вас не затрудняют?

- Ни сколь. Это уже не ваша забота. Раз я пообещал, значит, всё будет выполнено, цель всегда оправдывает средства.

- Прекрасный настрой, товарищ Дзержинский! – Ильич развернулся и направился обратно к месту посиделок, где их терпеливо ждал Коба. – Григорий, брал бы пример с Феликса Эдмундовича! А вы не знаете, когда Свердлов нас посетит?

- Он сейчас занят в Кронштадте, но, думаю, на этой неделе сможет приплыть. Я его заставлю, если хотите, – ответил Дзержинский, позволив себе оглянуть окрестности.

- А как товарищи Антонов-Овсеенко, Дыбенко и Раскольников?

- Их арестовали.

- Всех? – опешил Ильич.

- Всех.

- Дела, – Ленин почесал затылок. – Ещё так не вовремя ввели смертную казнь. Непорядок, товарищ Коба.

- Такое время, Владимир Ильич, сами знаете, – Коба пожал плечами.

- Знаете, что я подумал? Стоит снять лозунг «Вся власть советам». Григорий! Идите нам, неужели тебе не надоело постоянно одному сидеть?

- Не выходил и не выйду! – глухо донеслось из шалаша. Коба хмыкнул, доставая трубку, закурил.

- Григорий до сих пор в безысходности?

- Знаете, Коба, он ещё более или менее приободрился по сравнению с тем, в каком состоянии он находился только по прибытию сюда.

- Слюнтяй, – словно между прочим, вдохновенно высказался Дзержинский c презрением глядя на шалаш.

- Я всё слышал! – сразу же отозвался Зиновьев, после чего Ильич громко и весело сказал, размахивая тетрадным листом.

- А, прекрасно, так вот, Коба, я вам официально заявляю, что я твёрдо намерен живо расправиться с «фиговым листком», снять посвящённый ему лозунг! Заводы – рабочим, Землю – крестьянам! Богатства Родины – НАРОДУ! Наши цели ясны, задачи определены. За работу, Товарищи! И вот вам мои тезисы, зачитайте их на ближайшем съезде, а то Керенский, видимо, решил, что он добился своего. А вам, Феликс Эдмундович, ваша задача ясна?

- Да, – как всегда кратко ответил Дзержинский, исподлобья косясь на Кобу, а тот – на него.

- Владимир Ильич вами крайне доволен. Я не ошибся, предложив вас на роль связного

Коба и Дзержинский вместе направились к берегу, покидая Вождя.

- Спасибо, я лишь предан миссии своей жизни, а вы уже уплываете?