Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Отец Амор Даг ощущал не то чтобы сердцем – кожей, что в воздухе витает какая-то новая, жутковатая угроза. Все вроде было тем же; староста регулярно отправлялся в центр провинции, чтобы вершить свои сомнительные дела, в деревне жизнь текла своим чередом, горняки помогли соорудить еще три навеса для приюта. Отец Амор помогал им и слушал, вслушивался в разговоры, которые они вели друг с другом и явно пытались не донести до ушей отца Амора. Словно у него не было собственных возможностей собирать сведения или добывать информацию. Правда, увлекаясь, горняки переставали обращать внимание на вечно молчащего священника, ругались, пару раз даже чуть не набрасывались друг на друга, но простое «Эй, ребята!» отца Амора враз успокаивало их.

Как бы то ни было, в приют прибывало все больше людей. С востока, севера и юга. Запад оставался относительно стабильным. А может, полиция там была эффективней, или пустыня беспощадней. Документов не было ни у кого из вновь прибывших. Ран, ожогов, увечий – сколько угодно. Отец Амор мрачно думал о сезоне дождей, который мог начаться со дня на день, и что тогда делать с теми горемыками, которым не находилось места внутри стен, а только гамаки под навесами?

Горняки тоже привозили кое-кого.

– Встретили по дороге, – туманно говорили они, ссаживая с грузовика новую партию беженцев. В тряпье, натянутом на некоторых, отец Амор узнавал рубашки, майки, шорты, даже спецовки горняков. На паре людей были очень грязные штаны, подозрительно напоминавшие низ от полицейской формы. Впрочем, эрудиции отца Амора недоставало, чтобы достоверно определить подобие одежды, зато в избытке какого-то эгоистичного такта – он отказывался спрашивать, откуда именно они идут, что именно заставило их убраться оттуда, и – откуда одежда. Он предпочитал не замечать ни подозрительных пятен, очень сильно напоминавших кровь, ни прорех, которые, не будь они такими обтрепанными, пропитанными многонедельным потом и пылью, могли оказаться дырами от старых добрых пуль – не могла же ткань прохудиться так избирательно.

Отец Амор делал вид, что верил, помогал еще одной партии горемык размещаться, осторожно расспрашивал их, откуда они, либо как долго в пути и по каким местам проходили. Иногда приходилось перебирать все языки, на которых он мог связать хотя бы пару слов, чтобы в итоге выяснить, что ему все-таки нужен переводчик, потому что беженцы говорили на совершенно незнакомом языке либо на очень своеобразном наречии. Но даже если его понимали, более того, готовы были отвечать, а отец Амор понимал, что сказали ему, ответы были, как правило, очень туманными. «Мы жили далеко, потом стало опасно, мы решили уйти туда, где не так опасно». Или что-то такое, из чего невозможно было сделать выводы ни о том, где эти люди были изначально, и что входило в это неопределенное слово «опасно». Случайно отец Амор узнавал, что у одного по дороге умерла жена и двое детей, другая сбежала, взяв двух старших сыновей и оставив в поселке трех дочерей, а муж уже давно в ополчении. Или что тот и тот, и та, и та, и вон те, предпочитавшие держаться подальше от остальных, были в военном лагере, и не один месяц. Отец Амор понимал, что это значит, остерегался подходить к ним слишком близко и не знал, не представлял, помыслить не мог, как говорить с ними. А говорить с ними было нужно, это он тоже понимал, только все, чему он учился, о чем читал в пособиях, смотрел в видео-уроках, не готовило к ситуациям, в которых он снова и снова отказывался.

Горняки же отчего-то упорно привозили беженцев именно ему. Отец Амор поинтересовался однажды, уловив момент, когда его собеседники были благодушны и расположены к откровениям – чувствовал настроения собеседников тем лучше, чем дольше жил именно в этой деревне, именно окруженный этими людьми, – откуда такое упрямство, есть же лагеря самых разных миротворческих миссий рядом с тем же Лагосом, они и оборудованы куда лучше, не говоря об обеспечении питанием и качестве медицинской помощи. Горняки выслушали его с сосредоточенным видом, и отец Амор понял, что на них его разумные и логичные доводы не провели никакого воздействия.

– Им здесь лучше, – сказал один.

Отец Амор вздохнул.

– Мне все трудней добывать пищу и медикаменты для них, Софиан, – невесело улыбнулся он. – И люди, – он кивнул в сторону деревни, – недовольны. Здесь болезни, печаль. Это не очень любят видеть рядом с собой.

Софиан посмотрел на деревню. Покивал головой.

– Я бы, наверное, тоже был недоволен. Но вы же не выгоните их, отец Амор? Им некуда идти. Совсем некуда.

Отцу Амору не оставалось ничего, кроме как пожимать плечами и обещать, что никогда и ни за что не выгонит. А потом терпеть старосту в своем кабинете, который приходил якобы для того, чтобы поговорить о нуждах прихода, поинтересоваться, всем ли доволен отец Амор, одобрительно отозваться о последней проповеди, намекнуть, что не мешало бы в следующей высказать похвалы местной и центральной власти, а то как-то все больше о странном говорит отец Амор, о всяких там смирениях и кротостях, вере в будущее и в награды в ином мире. И так же туманно, неопределенно, но настойчиво выяснить: не собирается ли отец Амор приходить в себя и отказываться от этого своего увлечения? Помочь всем все равно не сможет, а люди эти – от них же никакой пользы, только вред. Вот тетушка Николь, к примеру, уверена, что не просто так у нее пропали простыни, и что их именно в приюте нужно искать, но только из уважения к отцу Амору не делает этого. Сам же староста всегда знал, а теперь еще и видит собственными глазами, что именно эти вот, из фулани, они же ни на что не способны, или вон те вот, из гофа, они же все как один не умеют писать. Староста умел изображать благородное негодование; отец Амор умел разыгрывать почтительное внимание. И категорично говорить «нет», когда собеседник решил, что отец Амор просто не сможет не сказать «да». Наблюдать за разочарованием во взгляде собеседника он не любил, хотя и понимал, что для утверждения победы не должен прятать глаза – этому он тоже учился. Что в совокупности и привело к тому, что у него сложилась забавная репутация – упрямца. Чудака. Блаженного. На старосту упрямство отца Амора производило забавное воздействие: он боялся. Чувствовал себя в присутствии простого, нищего, в общем-то, приходского священника, как попрошайка в присутствии вельможного князя. Отец Амор удивлялся суетливости старосты, пытался разобраться в ее причинах, снова и снова возвращался к боязливости, пытался свести ее к природной трусости старосты – чтобы не допустить самолюбования: мол, как же, его боятся, ух ты и здорово, отец Амор такой молодец. Посмеяться над этим было допустимо, но не более, пусть и хотелось вернуться ночью перед тем, как заснуть, хотя бы на пару моментов к растерянной и настороженной физиономии старосты – но нельзя. Не этому их учили в семинарии, и совсем иное отношение отец Амор сам для себя определял как верное. Впрочем, и староста не оставлял попыток укротить стихию и сдержать наплыв беженцев, и отец Амор не отступал от нее.

Ему все казалось, что очередная партия беженцев, которых привозили горняки, или которая сама добиралась – «Нам рассказали, что у вас можно побыть пока… пока там у нас не станет лучше», будет самой трагичной. Отец Амор с трудом заставлял себя помнить о примитивнейшей гигиене – хотя бы руки мыть и обрабатывать дезинфектантом, потому что страх подхватить не очень вредную инфекцию тускнел и осыпался порохом. Он все думал, что предыдущая горстка горемык была самым ужасным, что он видел в своей жизни – ан нет. Он думал, что ран навидался всяких и ничему не удивится – ан нет. Что до него добредали из таких уголков, о которых помнили человек пять-семь от силы, а административные ресурсы так и вообще не знали, и это наверняка последний такой неразведанный заповедник – и выяснялось, что есть еще один, и еще один. И жители деревни, часть из которых с гордо поднятыми головами, вызывающе, посреди улицы отправляла детей помогать отцу Амору. Были другие – те провожали их угрюмыми взглядами, и отец Амор всерьез опасался, что ребятам достанется за его идейность, и старался присматривать за ними с удвоенной силой.