Одна на миллион (СИ)

— Как представлю, что вместо меня они могли наткнуться на тебя — аж дрожь берёт, — добавил он.

Повисло долгое молчание. Я продолжала осторожно выводить указательным пальцем на ладони Никиты неведомые узоры, старательно избегая его взгляда. Я считала себя виноватой — ведь именно из—за меня Никита оказался там, возле моего дома, когда, если бы я была хоть немного сдержанней, он сейчас был бы цел и невредим.

— Посмотри на меня, — попросил Никита, и я оторвала взгляд от его руки. — Что тебя беспокоит?

— Ты, — честно призналась я.

Никита сдвинул брови к переносице, притянул мою ладонь к своему лицу, заставляя меня слегка податься вперёд, приложился губами к её тыльной стороне и выдохнул, что всё будет хорошо.

И тут моё сердце разбилось. Я смотрела на Никиту, а он смотрел на меня, и всё остальное казалось таким маленьким и незначительным, словно и не существовало вовсе.

Мне потребовалось одиннадцать лет, чтобы не замечать Никиту Макарова, и чуть больше двух недель, чтобы в него влюбиться.

— Не плачь, пожалуйста, это всего лишь царапины, — тихо произнёс Никита, и только после его слов я почувствовала, как по щекам медленно скатываются слёзы. — Лишь второй раз вижу, чтобы ты плакала, — добавил он.

— Потому что я очень редко это делаю, — подтвердила я, вытирая слёзы свободной ладонью, — Когда я плачу, моё лицо всё время покрывается пятнами, и …

— Нет. Ты очень красивая, когда плачешь.

Хоть я и покачала головой, на мгновение закрыв лицо ладонью, я успела заметить, как Никита поморщился, когда заёрзал на месте, чтобы принять более удобное положение.

— Болит? — спросила я.

— Плечо, — уточнил Никита. — Ключица вывихнута. Травматолог сказал, что мне ещё повезло, потому что если бы мне её сломали, то всё: ходил бы я с гипсом в прижатой к туловищу рукой, как покалеченный цыплёнок, и …

И я поцеловала его. Одна моя рука всё ещё продолжала сжимать его, когда вторую я осторожно положила ему на щёку, стараясь не касаться ссадин и синяков, а он продолжал болтать, словно не понимал, чего я хочу. Когда мои приоткрытые губы коснулись его, я почувствовала, как Никитин корпус отклонился от стены, чтобы стать ближе ко мне. Мне хотелось, чтобы он запустил вторую руку мне в волосы, хотелось, чтобы затем он спустил её ниже и оставил тёплые следы от своих пальцев на моей шее. Но вместо этого всё, что могла сделать его правая рука — это лежать параллельно полу, зафиксированная повязкой, и я решила, что в этот раз справлюсь сама. Не размыкая поцелуя, я ладонью пустила линию от щёки Никиты до его подбородка, довела её до шеи и здоровой ключицы и затем сжала в кулачок воротник его клетчатой рубашки.

Поцелуй длился бесконечное количество лет.

Отстранившись, я не торопилась открывать глаза — мне было страшно увидеть разочарование или непонимание на лице Никиты. Я прикусила нижнюю губу. Шумно выдохнула. Выпрямилась. И только потом открыла глаза.

Никита выглядел … потрясённым.

— Что это было? — Он почти шептал.

— Анестезия, — ответила я также тихо.

Никита улыбнулся мне так, как не улыбался никогда: сначала он поджал губы, затем растянул их в маленькой, еле заметной улыбке с опущенными вниз уголками. Но основную роль сыграли его глаза — они смотрели на меня так, словно я была чем—то безумно прекрасным.

Я чётко осознавала, что этот поцелуй не был спровоцирован на миг потерянным самообладанием. Я хотела это сделать — и я сделала это. Но страх того, что Никита может мне не поверить, продолжал душить меня изнутри.

И тогда я заговорила:

— Прости меня за то, что тогда я не ответила тебе взаимностью …

— Я же говорил тебе, что …

— Нет. Выслушай меня, пожалуйста, — Никита кивнул. — Мне действительно жаль, что я ничего не сказала, потому что это значит, что я соврала тебе …

Никита уставился на меня пронизывающим взглядом, словно пытался прочитать мои мысли.

— Ты мне очень нравишься. Правда.

Казалось, Никита словно не расслышал. Он не открыл рот от удивления, не вздёрнул брови, не округлил глаза. Лишь неуверенно мотнул головой и продолжал смотреть на меня, не отрываясь.

В его голосе отчётливо слышалась грусть, когда он спросил:

— Это шутка?

Я с уверенностью заявила ему, что никогда бы не позволила себе шутить над чувствами.

— Скажи что—нибудь, — попросила я спустя непродолжительное молчание.

— Я всё ещё тебя люблю, — пролепетал Никита.

Я опустила взгляд на ладонь Никиты, которой он всё ещё сжимал мою. Его пальцы были длиннее и тоньше моих, а кожа бледнее. Я видела синеватые вены, лежащие под ней, и не смогла удержаться от того, чтобы не провести по одной из них, самой длинной, подушечкой указательного пальца другой руки.

— Теперь твоя очередь что—нибудь сказать, — произнёс Никита.

Я набрала в лёгкие побольше воздуха, прежде чем заговорить:

— Может тебе записаться на бокс или карате? Тебя бьют, потому что ты выглядишь так, словно не способен дать сдачи.

Мгновение Никита смотрел на меня, непонимающе хлопая ресницами, а затем разразился громким смехом.

— Умеешь же ты испортить момент! — застонал он.

Я видела, как с каждым издаваемым смешком, Никита жмурился от боли.

— Хватит смеяться, — скомандовала я с серьёзным видом, — Тебе же больно!

— Тогда хватит меня смешить!

Я недовольно покачала головой. Придвинулась к Никите чуть ближе, зажала его ладонь между своими двумя и подумала о том, что никогда раньше не чувствовала себя более нужной, чем сейчас.

Никита тихонько потянул меня к себе.

— Иди сюда, — сказал он, кивая на небольшую полоску кровати, остававшуюся между его телом и краем.

Он явно недооценивал мои формы или переоценивал отрезок пространства, на который предлагал мне их разместить, но я не подала вида: лишь стащила с себя кроссовки, упираясь носком в пятку каждой ступни по очереди, расцепила наши ладони и осторожно, стараясь не делать резких и необдуманных движений, улеглась на бок так близко к Никите, что смогла тут же почувствовать жар его тела, несмотря на то, что нас отделяло целых два слоя одежды.

Никита чуть отодвинулся, аккуратно заёрзал по кровати вниз и лёг на бок лицом ко мне. Между нашими носами было теперь не больше десяти сантиметров. Я невольно закрыла глаза. Мы делили на двоих один воздух: пропитанный его цитрусовым одеколоном, стиральным порошком, которым пахла подушка, и обезболивающими, которыми пахло его дыхание.

— Здорово, что ты никогда не читаешь дурацкие школьные объявления, — шепнул Никита.

Я хмыкнула и открыла глаза.

— Здорово, что ты компьютерный задрот.

Никита раздражённо цокнул языком, но улыбка не сходила с его губ. Он протянул руку к моему лицу и осторожно отодвинул в сторону прядь волос, упавшую мне на лоб. Было так непривычно: я одновременно и чувствовала его прикосновения, потому что они пробивали током каждую мышцу, и не чувствовала их совсем, потому что они казались мне такими лёгкими и естественными, как летний тёплый ветер. Было так странно: я чувствовала под боком тепло человека, но не пыталась в панике отгородиться от этого.

Мне не хотелось портить этот момент разговорами, и Никита молчал, хоть я его об этом и не просила. Лишь какое—то время спустя я услышала, как он шепнул что—то похожее на “надо же”, прежде чем снова поцеловать меня.

Я находилась в палате всю ночь. Жене пришлось выразить медсестре и дежурному врачу довольно увесистое “спасибо” в денежном эквиваленте за то, чтобы меня не выгнали. Я была бесконечно благодарна ему за это, говорила, что обязательно отдам всю сумму до копейки, но мужчина лишь отмахивался и улыбался, смотря на своего брата.

Никита говорил, что Женя винит его в смерти родителей, а по короткому разговору в их квартире, который мне удалось застать, я представляла, как сильно они, должно быть, ненавидят друг друга. Но этого не было: ни презрительных взглядов, ни ядовитых слов, ни недовольных мотаний головой. Я лишь видела, как старший брат радуется тому, что с его младшим всё в порядке, пусть и выражает это только с помощью крепкого рукопожатия перед уходом и мелькнувшей лишь на мгновение однобокой улыбки.