Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Но совещание было обычным. Те, кто сидели в бюро безвылазно, занимались исключительно кабинетной работой, с интересом, а иногда с наигранным испугом слушали рассказы об аборигенских обычаях, благо с ними командированные столкнулись в значительных размерах.

– Ты только представь, Рихард, эти идиоты с одной стороны вбухивают колоссальные средства на какие-то там гидропонные сады, для которых в умопомрачительных, и я настаиваю на этом определении, Рихард, в умопомрачительных объемах десоляризуется вода, и тут же, вот прямо в одном документе запрещают понижать температуру в крытых кварталах ниже тридцати градусов. Как это увязывается, я спрашиваю? Вместо того, чтобы пробиться к водяным горизонтам, они занимаются десоляризацией, а потом заново минерализуют воду. Колоссальное расточительство, и при этом никто не смеет вякать, что атмосфера в квартале тяжелейшая. Сутками при температуре в тридцать–тридцать пять градусов, и даже в квартирах не смеют скручивать кондиционеры ниже этого. Нет, это невероятная территория. И они смеют с умными лицами рассуждать о государственности!

– Государственность в северном полушарии, в северной его части, я бы сказала, и в экваториальном поясе – это все-таки разные вещи. Такое ощущение, что мы воспитывались не просто в разных интеллектуальных парадигмах, а еще и в разных измерениях. Просто здорово, что Берт взял на себя все хлопоты по устранению когнитивных неточностей.

– Удивительно, откуда ты добываешь сведения о том, как говорить с ними. Я бы сдался, наверное, после двух дней.

– Из воздуха, – ухмылялся Берт. – Ты смотришь на то, что делают другие, пытаешься понять, что именно они делают, и применяешь на практике.

Ответом ему было скептическое фырканье.

– Я пыталась, многократно пыталась. И что?

Берт в задумчивости чесал кончик носа, лукаво глядел на Кайю, словно прикидывал, сможет ли убежать от ее праведного гнева. Его спасал Камилл Пашеку, говоривший:

– У Берта есть неоспоримое преимущество перед тобой, дорогая, не в обиду тебе и твоим сестрам-суффражисткам будет сказано. – Он подмигивал ей, и Кайя негодующе стонала.

– Ну да, да, да, традиционное общество. Безобразие.

Она негодующе трясла головой, Берт виновато разводил руками.

– Но что-то мне подсказывает, что дело не только в игрек-хромосоме, но и в общей ориентации личности.

Начальник Берта согласно кивал головой.

И снова легкомысленные рассказы о том, что видели, с чем сталкивались. Время от времени интонации менялись, присутствовавшие начинали с жаром обсуждать отдельные моменты; спорили, ругались, переставали улыбаться, а начинали хмуриться. Берт обычно охотно принимал участие и в праздной болтовне о бытовых вещах, всегда и непременно обогащавших впечатления о любой командировке, и о прямых целях и задачах поездок, с готовностью следовал общему настроению обсуждения; но в этот раз он оставался отстраненным. Говорить говорил: не следовало позволять забыть о себе, пусть даже в мелочах, нужно было всегда и непременно напоминать о своих достижениях и заслугах, об удачах, которые за ним признавали все его коллеги. Но в этот раз его потуги были малодушными по сравнению с обычными его настроениями. Берт по инерции что-то говорил, парировал шутки, которые летели в его адрес, сам шутил – натужно, неискренне, плоско; он вынужденно отмечал, что на него подозрительно смотрит то один, то другой, старался не коситься в сторону начальника, чтобы лишний раз не перехватывать его внимательный, пусть и не самый открытый взгляд. И в обсуждении социально-политической эволюции Центрально-африканской федерации принимал участие постольку поскольку. Без жара Кайи Ниеми, без ядовитых насмешек Альфреда Салай, без энергичности остальных. Слова-то он говорил правильные и уместные, но мыслями был в ином месте.

После обсуждения командировки в любом случае следовала бесконечная документационная работа: скомпилировать отчеты, составить аналитическую записку, подготовить прогнозы, разработать предложения. Не забывая, разумеется, о будущем бюджете, который им могли увеличить, а могли и нет. Поэтому обсуждение это носило характер то ли тренинга, то ли разрядки после нескольких недель в чужом месте, и присутствовавшие не отказывали себе в удовольствии быть особенно дерзкими и злоязычными, особенно прямолинейными, зная, что потом все равно будут вынужденно политкорректны, а описывать будут только то, чтоб произведет впечатлеие на финансовый совет.

Когда отчетное совещание закончилось, Берт помедлил немного – вроде болтал с Кайей о чем-то совершенно пустяковом, но очень важном для пятничного отдыха; но и с умыслом – рассчитывал, что Иво Ленартс окликнет его, попросит задержаться. К сожалению, единственным, чего он дождался, были злобные и даже для него, толстокожего и черствого, болезненные слова Тудора Стана. Что именно он произнес, было совсем несущественно. Как – тут Стану не было равных, интонацией он владел мастерски. Берта огненной плетью хлестнуло от его слов, хорошо закалка была серьезная – смог улыбнуться, поинтересоваться, не потому ли Тудора так волнует то и то, что он сам этим грешен. Иво внимательно посмотрел на Стана, но сверх этой реакции – ничего.

Собственно, что отношение к Берту Франку в секторе изменилось не в лучшую сторону, стало очевидно где-то к концу недели. Для начала его отчетом оказался недоволен лично руководитель сектора, хотя Берт готов был поклясться своей любимой пижамой, что ни один руководитель ни одного сектора не читает отчеты таких мелких людишек, как Берт. Просматривает – да, если секретарь сочтет, что в отчете содержится важная информация, либо если бы Иво попросил об этом, аргументировав это похожим образом – мол, любопытно, интересно, почитай-ка сам; но помимо этого – зачем, если есть подчиненные? А тут гляди-ка, ознакомился, остался неудовлетворен. Распорядился, чтобы Берту сообщили об этом в недвусмысленных и очень резко оформленных выражениях. Хотя результатом миссии в целом этот тип все же был доволен, так, по крайней мере, считал Иво Ленартс.

Ближе к концу недели финансовый отдел уведомил Берта, что в смете его расходов слишком многое выглядит, как бы это сказать, непрозрачно, и не был бы он любезен подготовить объяснение по спорным позициям в количестве тридцати с чем-то. Берту не оставалось ничего, а только нервно засмеяться. Разумеется, он был более щедрым, чем это предписывалось циркулярами, идеологией совета и здравым смыслом его членов. Но это и плоды свои приносило. Делать нечего, он поломал голову, набросал черновик объяснительной, отправился с ним к Иво, уселся в кресло, вздохнул и поник.

– Скажи мне что-нибудь по подоплеке этой вот хренотени, – уныло попросил он.

Иво цыкнул, тяжело вздохнул и встал.

– Кофе будешь? – спросил он.

– Ну тебя с твоим кофе, – огрызнулся Берт.

– Значит, будешь, – протянул Иво.

Берт покосился ему в спину, поудивлялся невесть откуда всплывшему желанию показать спине Иво язык, но решил остаться благоразумным. Он еще раз вздохнул, стараясь прозвучать попечальней да понадрывней, затем огляделся, поизучал людей, передвигавшихся с сосредоточенными лицами мимо кабинета начальника, посмотрел на голоэкран, на котором –вот сюрприз – требовал дел милосердия для очередной зоны бедствия еще один епископ из новых экумеников. А этот был хорош – уверен в себе до такой степени, что о него, поди, ножи можно точит, красив и харизматичен, и Берт удивился: чего это он в священники полез, а не в их, к примеру, миссию? Забрался бы в какой район, который любят журналисты, и после полугода был бы на всех экранах, причем совершенно бесплатно. А тут – бесконечные семинарские годы, послушания, и прочее, прочее. Берт знал понаслышке, как дрессируют этих новоиспеченных – страшное дело, по словам типа знающих людей одни ужасы и кошмары, но не сомневался, что хотя бы семьдесят процентов из этого правда, а посему не завидовал этому вот красавцу, совсем наоборот. Уж лучше их болото, чем темно-синяя сутана и бесконечные подвиги во имя церки, непременно сопровождаемые непрестанным умерщвлением плоти, чтоб их.