В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Итачи, замолчав так же резко, будто обрывая себя на полуфразе, как и начал говорить, отвернулся. Саске молчал, было видно, что он, несколько сбитый с толку и абсолютно не понимающий того, чего от него хотят, обдумывал свое положение.

Потерять все?

Глупо.

Глупо, о чем, черт возьми, Итачи, ты только думаешь? Думаешь, я снова уступлю тебе?

Столько лет труда, упорного труда, обид, мозолей, ран, чтобы так все разом оставить, отвернуться? Зачем? Что за дурацкая жертва.

Жертвы ради кого? Ради чего? Ради какого абсурда?

Итачи молчал, ему нечего было добавить. Он с любопытством прислушивался к тому, что делал за его спиной Саске. Тот не шевелился, дыхание стало почти неслышным. «Он встанет на их сторону и погибнет с отцом прежде, чем я смогу что-то сделать», — вынес свой вердикт Итачи, ощущая, как эта мысль приводит его в странное, почти отчаянное состояние.

Заставлять? Просить? Уговаривать? Рассказывать о тех прелестях такой жизни, которых нет? Ни к чему.

Итачи все видел в глазах Саске, человека, который был предан клану больше, чем его наследник. Что ж, младший брат сильно любил родителей, слишком сильно дорожил признанием и вниманием отца, чтобы разом отказаться от этого. Он слишком долго добивался того, что ему предлагали потерять.

«Что ж, у родителей и клана должно быть хоть какое-то утешение», — в мыслях горько усмехнулся Итачи. Он ни на что и не рассчитывал.

Но он и не мог не действовать.

Итачи внезапно вздрогнул, напрягся и почувствовал, как по телу пробежались мурашки, когда горячее и влажное дыхание Саске коснулось его шеи.

— Почему ты лжешь? Ты просто хочешь унизить меня, хочешь доказать мне, что я так слаб, что готов пойти на любое безумие только ради твоего внимания?

— Я не лгал, это ради твоей…

— Возможно, это так. Ты странный человек, самый странный их всех, кого я видел. Ты не такой, как все, ты все делаешь и говоришь не так, как обычный, нормальный человек. Хотя я и сам смешон в своих же глазах. Но после всего, что мы сделали и сказали, я начал понимать тебя. В твоих словах слишком много шелухи, брат. Я не знаю твоих остальных мотивов, но все опирается на то, что я как никогда нужен тебе, ты любишь меня. Ты почему-то упорно не хочешь этого признавать, даже для самого себя. Ты - лжец, — Саске чувствовал мелкую дрожь Итачи, когда еще раз опалил его ухо своим дыханием. — Ты давишь на мое слабое место, не понимая, каким оно стало сильным. Допустим, что я пойду с тобой. Мне не будет прощения от родителей, но я всегда буду с ними что бы ни было, а остальное — и остальные — не так важно. Мне грозит опасность? Хорошо. Ради твоего спокойствия я уйду, но взамен того, что перед этим ты мне обо всем расскажешь. Знаешь, чего я больше всего в жизни добивался? Твоего признания. Это мое слабое место, но по нему ты теперь никогда не ударишь.

Итачи как будто неохотно развернулся, нагнулся к самому лицу Саске и напряженно, внимательно начал вглядываться в него, сначала как будто удивленным, а потом снова спокойным и учтиво-холодным взглядом. Пока не улыбнулся. Саске чувствовал его дыхание на своей коже, подавшись вперед можно было коснуться его губ, но не хотелось. Хотелось услышать его вопрос, который прозвучал тихо, но четко:

— Как ты можешь понять то, чего я сам не вижу в себе?

— Я хотел быть таким, как ты. Но быть тобой, не значит по физической силе походить на тебя. Это значит думать как ты.

— Хм.

Пара секунд молчания, долгого взгляда в глаза друг друга; Саске скользнул холодными пальцами под воротник юкато брата, коснулся его кожи, пробежался по плечу и лег ладонью на лопатку, тем временем как Итачи, не разрывая поцелуя, с которым ответил на ласку, мягко толкнул младшего брата вниз.

Саске подчинял себе, его соблазнительно непокорное и сильное тело, холодные пальцы, заставляющие колючие мурашки бежать быстрее. Запах, губы, независимый, отчего-то нежно-спокойный и смелый взгляд блестящих от возбуждения глаз — Итачи проигрывал самому себе.

Та грань, на которой можно было выйти из этой ситуации сильным и непоколебимым, пройдена. Итачи был сломлен, разгромлен и побежден тем, кто сейчас вскинул руки, снимая с себя кимоно, шелк которого шуршал уже на холодном татами.

Саске не собирался никого понимать. Был он, и был брат.

Руки Итачи подняли нательную рубашку Саске и опустились на его горячую и гладкую грудь; зубы кусали припухшие губы, голова поддавалась напору настойчивой ладони, прижимающей его ближе к брату.

Твердая сила Саске, поза, ласка во взгляде, срывающееся дыхание, когда Итачи кончиками пальцев коснулся трепещущего низа его живота, — руки Саске развязали юкато старшего брата; ладонями, словно на секунду поколебавшись, коснулись его бледной теплой груди, в которой билось сердце.

Плевать.

Пусть видят, пусть слышат, пусть знают, что Саске стал таким, каким опасался его увидеть Итачи и их родители.

Слишком сильным, чтобы устоять перед его силой.

Итачи доставляло невероятное удовольствие снимать с брата белье, разводить в стороны его ноги, не оставляя без внимания внутреннюю сторону бедра, напрягающегося, когда пальцы особенно сильно сминали их или проводили легкую, едва ощутимую линию до ягодиц. Саске лежал обнаженный, распростертый на футоне, тяжело дышащий и смотрящий невероятно пристально из-под сбитой челки, по его телу разливались мягкие дрожащие тени от свечи; Итачи кончиком языка слизывал их и держал над головой брата его сжатые запястья.

Итачи испытывал практически паническое влечение к парадоксально узким запястьям сильных рук Саске.

Он не мог восстановить ни свое дыхание, ни размеренность и плавность движения, превращая все в одну яркую, ослепительную и оглушительную вспышку срыва внутреннего равновесия и хладнокровия шиноби. Его губы оставляли багровые отметины на плечах Саске, тот замирал и тяжело вздыхал, разводил ноги еще шире, нарочито мучительно быстро касался своим членом твердого члена брата, словно поддразнивая его, снова опускался на футон, мокрой спиной прижимаясь к сбитой ткани. Все, что жило и управляло его телом, — желание. Почти нечеловеческое, почти зверское, особенно когда Саске сдерживал безумный торжествующий смех, зарываясь пальцами в волосы брата и бесстыдно сминая его губы.

Наконец-то граница будет пройдена, та точка, с которой уже окончательно и бесповоротно невозможно вернуться, будет позади. Брат, он, только он, только Итачи, только его еще чистое тело, только его еще не до конца познанные ласки теплыми руками, настолько горячими, сухими, не то что ледяные пальцы его младшего брата, — Саске никогда прежде с таким остервенением не врывался в волосы брата, не путал их, не сбивал, не прижимался к его щеке с почти безумной ненавистью, нежностью, жаром, желанием.

Саске давно раздел Итачи, позволяя только тонкому юкато болтаться на руках того, но это еще больше заводило Саске. Ему безумно нравилось ощущать, как мягкий край ткани легко бьется о его бедра, как он накрывает его тело и руки; нравилось, как смотрится изящное, но крепкое обнаженное тело Итачи в распахнутом юкато, как на него ложатся тени и блики; Саске сильнее прижимал брата к себе.

Никто не заметил, как потух огонек маленькой свечи. В комнате по-прежнему было светло, хотя на двор опустилась ночь.

Итачи задыхался, в непонятно откуда нахлынувшем бешенстве сминая все на своем пути. Если было хоть чуть-чуть больно — Саске поймет, хотя вряд ли он сейчас обращает внимание на что-либо столь мелочное. Его рука наглой и бесстыдной ладонью водит по твердому и горячему члену брата, подталкивает его ближе к своим бедрам, поводя плечами от нетерпения и наблюдая, не скрывая торжества во взгляде, как удивленно и туманно смотрит на него старший брат. Да, пожалуй, Саске играет с огнем, но ему нравилась эта мысль, и чтобы только подтвердить ее, он продолжил поглаживать пульсирующий член и подушечками пальцев очерчивать головку, облизывая пальцы Итачи, оказавшиеся у него на губах. Медленно, уверенно, смотря ему в глаза и узким кольцом губ проводя вниз по фаланге, смачивая ее слюной. Еще одно касание до Итачи внизу его напряженного и плоского живота, как тот стремительно сдался, рывком переворачивая Саске на бок.