Собака, которая любит

Мы сразу начинаем действовать. Растираем таблетки, завариваем травяной чай. Сидим с ним всю ночь, через каждые пятнадцать минут вливая в рот по чайной ложке неаппетитной темно-бурой жидкости, микстура-то рассчитана на то, чтобы подольше поддерживать нужную концентрацию лекарств в организме. Мальчишка наш, как и положено, ничегошеньки в рот не берет, лежит пластом на полу и весь белый свет ему не мил. Вот что по-настоящему страшно!

С утра, как только приличия позволяют, я принимаюсь искать врача, обзванивая по порядку весь список, предоставленный мне заботливой Ириной. Один в отъезде, другой здесь не бывает (какого же дьявола он дает этот телефон?!), третий на вызовах, четвертый из дому ушел, а до работы так и не добрался, вот уже третий час ждут...

Дело, напомню, происходит в субботу. Спасибо, помогли хозяева Рольфиного отца, Рончара. Врача я нашла только лишь к четырем часам дня, уже совсем отчаявшись. Я еще не знала, что именно так оно всегда и бывает. Всякий бывалый собачник расскажет вам, что заболевают они, мерзавцы, охотнее всего под выходные и праздники, а врачи, точно сговорившись, куда-то исчезают.

Милая, не слишком разговорчивая женщина спокойно сказала:

- Ничего особенного, это "олимпийка". Сейчас многие болеют, вакцины-то пока нет.

Мы слушаем это, как смертный приговор. Если верить книжкам, смертность от "олимпийки" - простите, вирусного энтерита - составляет всего пятьдесят три процента, но для меня-то, в случае чего, это будут, как в том грустном анекдоте, все сто процентов! Правда, парень наш уже встает, вон даже с резиновой хоккейной шайбой играет, но мы, по неопытности своей, оценить его состояние не умеем.

- Можно мне вам позвонить, если станет хуже?

- Конечно, звоните. Хотя хуже, я думаю, стать не должно. Вы все правильно сделали, теперь только выполняйте назначения. Уколы сделать сумеете?

И мы послушно делаем клизмы, уколы. Таблеток давать нельзя - при этой болезни ни в желудке, ни в кишечнике не должно быть ровно ничего. Вирус есть вирус, и никуда он не делся, хотя самочувствие Рольфушки нам удалось заметно поправить.

В воскресенье он уже вовсю играет, он уже просит есть! Этот патологический голод - один из характерных признаков вирусного энтерита, но пока что кормить собаку ни под каким видом нельзя. Я стараюсь не смотреть в умоляющие голодные глаза, а он, бедненький, явно не понимает, с чего вдруг добрая Мама стала такой жестокой.

Ну кто мог знать, что с голодухи он разгрызет эту проклятую шайбу?! Меня ведь уверяли, будто литая резина собаке не по зубам. Но он овчарка, он справился! И наглотался кусочков резины.

В понедельник мне обязательно нужно было поехать с утра на работу. Собаку опять рвет, с ней остается на пару часов муж, которому я поручаю дозвониться до врача. Через час он звонит мне на работу.

- Срочно приезжай! Нужно делать уколы каждый час! - И в голосе его, всегда спокойном, я слышу непривычную панику.

Примчавшись с Гражданки на Невский за рекордное время, успев передумать по дороге все самое худшее, я начинаю сражаться. Укол за уколом, сбегать в аптеку, клизмы, промывания... Мы не спали уже трое суток, руки дрожат, боюсь, что уколоть правильно не сумею. Мытье и кипячение шприцев берет на себя сын - и как я тогда не разглядела в нем теперешнего ветеринарного врача? Я на час между уколами падаю в кресло, чтобы хоть чуточку прийти в себя. Так продолжается больше суток. И пусть врачи говорят мне, что болел Рольф не тяжело, что бывает намного хуже... Куда уж там!

В ночь на среду он по-прежнему лежит на полу, уже исхудавший, потерявший остатки сил, совершенно безучастный ко всему. Даже на диван не ложится, как бы мы его не уговаривали, а ведь он так любил там поваляться! Ему очень плохо. Я сижу на полу рядом с ним, пытаясь хоть чуть-чуть его поддержать, перелить свои силы. Муж с обреченным видом сидит в кресле, боясь уйти спать и не зная, чем помочь. И вдруг я слышу словно бы жалобный зов: выручай! Если ты не спасешь, мне не справиться!

Не знаю, что заставило меня поднести руки к его ввалившемуся боку, к нижним ребрам, уже отчетливо проступающим сквозь недавно тугую шкуру. Я провела руками вдоль тела Рольфа, явственно ощущая какую-то нематериальную выпуклость, горячую и колючую на ощупь. Во рту появился кисловатый привкус, в глазах - красно-кирпичный фон. Как я догадалась, что выпуклость эту надо сравнять? Да он же, малыш мой, мне и подсказал!

Боясь, что сил у меня маловато для столь ответственной и новой для меня процедуры, я позвала на подмогу мужа, попытавшись как могла доходчивее объяснить ему, что собираюсь делать. Четырьмя ладонями, как ножом грейдера, равняли мы эту неприятную выпуклость, будто песчаный холм. Я представляла себе, как она исчезает, превращаясь в здоровую, ровную, приятно розовую поверхность - я ведь не знала более эффективных способов биополевого воздействия. Хотя, не в образах тут суть.

Через пятнадцать минут он встал. Его вырвало в последний раз вышли последние кусочки треклятой резины. Потянувшись, он забрался на свой любимый диван, и я почувствовала: теперь можно ложиться спать. Мы победили!

Через неделю он уже занимался в лесу на розыскной службе. Ему было тогда полгода и десять дней.

Что побудило работавшего тогда в нашем клубе инструктора, Алексея Попова, взять на розыскную службу щенка, не прошедшего никакой предварительной подготовки, я не пойму до сих пор. Группа и вообще была экспериментальной, ведь в любительских клубах дрессировка по этому виду специальной службы, справедливо считающемуся собачьим "университетом", не предусмотрена. Кроме того, принято считать, будто те возможности мозга, которые необходимы для точного различения запахов, развиваются у собаки намного позже. Но так или иначе, в декабре мой Черный оказался в безлюдном лесу вместе с десятком взрослых собак и их хозяевами. Большинство собак были, разумеется, овчарки (в том числе и тетя Райфи, и двое ее детей), но ездили на занятия и кавказские овчарки, и пара дворняг из агитбригады клуба, и даже один миттельшнауцер. Кто-то, съездив раз-другой, "наигрался" всласть, но основное ядро компании сдружилось на долгие годы.

Мы уезжали в лес по воскресеньям, электричкой с Витебского вокзала, в восемь семнадцать утра. Возвращались вечером, уже в полной темноте лишь бы на дорожку, к пристанционным фонарям, выйти в сумерках. Правду сказать, я стала увязываться за мужем и сыном уже после Нового года, торжественно испросив разрешения у Попова и пообещав, чтоб не быть обузой компании, отработать свое коком и фельдшером. Мне не привыкать - это моя традиционная должность в наших семейных походах.

Сойдя с поезда, мы уходили подальше в лес, где ни мы никому не мешали, ни нас никто не тревожил. По дороге собаки прекрасно выгуливались, набегавшись по глубокому снегу (ах, как красив овчарочий волнообразный бег по сугробам, когда вся стая гонит кого-то!), и потом меньше отвлекались в работе.

Ну, вот мы и на нашем заветном месте, на просторной поляне, окруженной соснами. "Кругом тайга, одна тайга, и мы посередине!". Мужчины разжигают костер, приносят воды из проруби в речке. Я достаю котелки и принимаюсь кашеварить.

Собаки привязаны к деревьям вокруг поляны. В первое время все мы хлопотали, собирая для них подстилки, попонки, но зверье быстро распорядилось по-своему. Не только взрослые, но и наш Черненький, только-только вступивший в возраст, гордо именуемый в литературе "молодняком", несколько минут валялся из уважения к стараниям хозяев на подстилке, после чего следовал резкий взбрык всеми четырьмя ногами - и подстилка летела в сторону вместе с попонкой. А пес уютно устраивался в пышном лесном снегу, и это в тридцатиградусный-то мороз! Я старательно припоминала школьный учебник физики, где объяснялось насчет теплопроводности рыхлого снега, но сердце, признаться, замирало. Сама-то я верчусь у самого костра, одетая, как капуста, в пару свитеров, теплую куртку, да еще набрасываю для тепла на плечи громадную ватную куртку от дресс-костюма, а он!.. На кавказца с его роскошной шубой - и то смотреть страшновато, а что уж говорить про моего милого, выласканного и вынянченного мальчишку! А ему и горя мало!