Аська

по телу брошенному тосковать...

Но, впрочем, лирика, ты тут не к месту:

ты, потеснясь, сюжету место дай.

...Итак, с мальчишества для нас прелестный,

в таежный край приходит Первомай.

Обычно в Октябри и Первомаи

нас выгоняли из барака вон,

то новую поверку затевая,

то учиняя генеральный шмон.

С безделья ль, от казарменнойли скуки,

чтоб жили в страхе божьем, может быть,

нам эти дни каким-нибудь кунштюком

старались непременно отравить.

Пока ж, в антракте между двух сюрпризов,

кто наверху, кто подохлей - тот снизу,

на нарах развалившись, кто как мог

остаток сил скудеющих берег

и развлекался: чтеньем дряхлой книжки,

бог знает как прорвавшейся в барак,

беседами о женах и детишках,

со дня ареста канувших во мрак...

А Скорину бы новую поэму

писать положено в подобный час,

но что-то он лежит недвижно, немо,

свет вдохновения в очах погас...

На досках, как на роскоши дивана,

цигарку длинноствольную свернув,

кейфует праздно Полтора Ивана,

на полбарака ноги протянув.

Он на цигарку горестно глядел

и песню темпераментную пел:

"Там, в тропиках, средь жгучей атмосхверы,

где растет хвиник, ана'нас и банан,

там бродят тигры, леопарды и пантерры

под шепот па-альм, под хохот облизьян!"

Он с чувством пел, к овациям готовый...

Привез с собой он в лагерь целый воз

экзотики подобной густопсовой,

всех урок прошибающей до слез.

А дальше - о красавице во власти

соперников, готовящих ей гроб,

а дальше - про дымящиеся страсти,

экстаз любви и ревности озноб!

И скорбно думал Скорин: "Им-то ладно

им, видите ль, не удержать страстей,

а нам-то в нашей доле безотрадной

как быть с любовью тощею своей

нам, иллюстрацией к пеллагре ставшим,

оголодавшим и охолодавшим?"

Лежит он, вздохом нары сотрясает,

с такою миной - хоронить пора!

Он мазохистски сам себя терзает:

что было настоящим лишь вчера,

в прошедшем времени припоминает,

как будто где-то на краю земли

все это было, и века прошли.

Что ж, он от истины не так далек...

Чтоб убедиться в том могли вы сами,

прокрутим кинопленку перед вами

событий, от которых мир поблек.

Начнем, пожалуй, с главного удара,

а после досконально объясним,

что в самом деле приключилось с ним.

Короче, с Аськой - все. Свершилась кара.

Открытие такое - камень в темя!

Судите сами: будешь тут угрюм

он столько горьких передумал дум,

страданий выстрадал за это время!

Ведь не случайно, только он войдет,

она вдруг - как слепая и немая,

его речам елейным не внимает,

не травит анекдотов, не поет...

Презрительна и явно холодна,

коль обратится - разве лишь по делу...

Увы, как видно, Аська неверна,

увы, как видно, Аська охладела! 40)

Прости-прощай, блаженная страна,

где берега кисельные и млеко!

Так, хоть не в пушкинские времена,

стал прорезаться в Скорине Алеко.

Вдруг прояснилось: с самого начала

она его всерьез не принимала.

(Он был от скуки, так - дружок чудной,

пока получше нету под рукой.

Теперь другой, по-видимому, есть

он побоку: по нужности и честь!)

То тайным мыслям улыбнется знойно,

то удовлетворенно гладит грудь,

и вроде стала как-то поспокойней,

и пополнела вроде бы чуть-чуть...

Теперь вернемся, так сказать, к истокам:

все началось с того, что - полный сил

Васек, наш повар, как-то ненароком

ему такую сделку предложил:

- "Ты не уступишь мне свою красючку?

Тебе ж не по зубам такая штучка!

Пока не поздно, брось ее, паскуду!

Ведь я добра тебе хочу, не зла...

Притом учти, что всю дорогу буду

тебя кормить с четвертого котла! 41)

Ты с нею - курва буду! - пропадешь...

Ты сам шакалишь... Чем ее прокормишь?

Ну что, лады? Давай подумай, кореш...

Ведь ты не враг себе? А враг - ну что ж..."

Он опахнул его теплынью сытной

и в котелок авансом (ешь, чудак!)

не жижицы плеснул стыдливо-скрытной

густой баланды вывернул черпак!

Забывший од звучания святые,

найду ль подбор тебя достойных слов ,

о, чудо лагерной кулинарии

похлебка из селедочных голов!

Они на вас потусторонне-тупо

из мутноватого взирают супа:

мол, мы мертвы, нам ничего не надо,

нам все равно, нам нет пути назад...

Так тени грешников в каком-то круге ада

на Данте проходящего глядят.

В голодный час нам час полуголодный

отрадно вспомнить... С волчьим блеском глаз

ремень подтягивая чересчур свободный

о, головы! - благословляю вас!

Давно прошла счастливая пора,

когда, от радости дорог не различая,

стыдливо вас рукою прикрывая,

я с мискою проскакивал в барак!

С каким, бывало, трепетом в крови

к вам, головы, предмет моей любви,

я, сладостно приникнув, как вампир,

высасывал в костях сокрытый жир!

Осиротела с той поры больница

ушла селедка и пришла пшеница,

молок не стало, и голов уж нет

безжирен и бессолен мой обед.

Отечественным бедствиям сродни,

нисколько не нуждаясь в оправданье,

но как бы платоническим в те дни

умеренное сделалось питанье,

и мясо (уж не говоря про сало)

желудки наши не отягощало:

оно, конечно, в кухню попадало,

но только для четвертого котла!

Трем прочим - супчик с крупкою пшеничной,

где от мясца присутствовал цинично

лишь запах - в концентрации различной!

да кости, что обглоданы дотла...

Увы, я вновь поддался увлеченью!

На ниве лагерной с долготерпеньем

не лирику, поэт, сатиру сей!

И вам, свои вручая извиненья,

вновь от лирического отступленья

я ухожу в сюжет немудрый сей.

Так вот, пришла пора хоть как-нибудь

обрисовать соперника лепилы.

Васек имел лет двадцать пять от силы.

Как шарик, круглый. Колоколом грудь.

Он был приземист, куц, коротконог,

что щедро возместил Васятке бог.

Хоть и не собирался я касаться

барковских тем, но как тут умолчать:

дай бог нам всем подобных компенсаций

за малый рост иль нелихую стать!

Васек шутил: на бога он не зол,

что слеплен из особенного теста,