Дай лапу, дружище!

В машине Варден вел себя вполне пристойно, разумеется пахло и псиной, и отряхивался он на меня несколько раз, и во сне сильно бил лапами по сиденью так, что я подпрыгивал. Иногда вставал и, дыша мне в затылок, смотрел в ветровое окно, но не лаял даже на собак, хотя подолгу провожал их задумчивым взглядом.

Начиная от Острова и до Невеля шоссе необыкновенно красиво, особенно в летнюю пору. Гигантские вековые ели и сосны подступают к обочинам, то и дело яркой синью сверкают из-за зарослей ольшаника и орешника большие и малые лесные озера. Асфальтовая серая полоса то взбирается на холм, увенчанный особенно рослыми деревьями, то скатывается в низину. В луговых низинах свежо белеют березы, нет-нет вклиниваются дубовые заросли. Эта постоянная смена лесов, полей, лугов, рек, озер радует взгляд, поднимает настроение. Сколько оттенков у хвойного леса, что опоясывает спокойные лесные озера! То нежно-дымчатые молодые остроголовые елки перемежаются с кружевной зеленью разреженных березовых рощ; то густо-коричневые сосновые боры на глазах меняют свой цвет, становясь нежно-оранжевыми, потом темно-зелеными; вот краски размываются, густеют, местами бледнеют и снова ярко вспыхивают щедрой палитрой, лишь вымахнет из-за белоснежного облака широкий солнечный луч. С вершины холма на миг необозримо открываются голубые, подернутые дымкой дали лесов и озер с отражающимися в них сугробами облаков. Иногда над озером увидишь чаек, вороны и сороки степенно отступают с шоссе на обочины. Бывает, заметишь ястреба над солнечной поляной, а еще реже — цаплю. Смотришь на всю эту переменчивую красоту и думаешь, как прекрасна наша Россия! Действительно, только на ее просторах могли родиться Пушкин, Тютчев, Фет, Есенин! Они глубоко и тонко понимали красоту родного края! И как ее воспели в веках! Конечно, многое безвозвратно ушло в прошлое, почти не встретишь сейчас тех богатых охотничьих угодий с непуганой птицей, не стало дичи, не стало и таких дремучих лесов, по которым пробирался на сером волке Иван-царевич. «Плакала Саша, как лес вырубали, ей и теперь его жалко до слез…» Плачь не плачь, а поредели наши великолепные леса, повывелись в них птицы и звери, исчезает из доступных туристам озер рыба. Хотя и много пишут о сохранении природы, но ни для кого не секрет, что наше зеленое богатство с каждым годом скудеет: тарахтят лебедки, гудят трелевочные трактора, со стоном падают красавицы ели, сосны, березы, осины. «Уходи с дороги птица, зверь с дороги уходи!..» И они уходят, зверь и птица. Что им еще остается? Но хорошо, если есть куда уйти, а если — некуда? Уходят в никуда. А это уже только на нашей совести. Не отстояли, не сберегли…

Я верю, что пройдет совсем немного времени и людям будет дико читать и слышать, что когда-то их предки из огнестрельного оружия убивали беззащитных животных и птиц.

Когда едешь один, хорошо думается. Глаза и руки автоматически выполняют свою работу: глаза оценивают обстановку, руки управляют баранкой.

Я подъезжал к Алоли. Это очень живописное местечко. По обе стороны шоссе вздымались красавицы сосны. Переехал через темную извилистую речушку, в кустах притаились лодки. Все это я вижу с высоты деревянного моста. Помню Алоль мальчишкой. Поселок стоял в сосновом бору. Сейчас и здесь поредел лес, зато появились дома из бетона. Вот ведь какая беда: большие да малые города давным-давно перешли на паровое отопление, а села, деревни до сих пор отапливаются дровами. И не предвидится никаких перемен. Люди, живущие в этих краях, по справедливости считают, что окрестный лес — это их законное топливо. Возле каждого дома, сарая белеют гигантские поленницы свежих березовых и сосновых поленьев. То тут, то там виднеются срубы из ядреных отесанных сосновых и еловых кругляшей. Веками рубили селяне лес, рубят на свои нужды и сейчас. А раз лес свой, под боком, то валят лучший. Кому нужен сухостой и гнилье?

Читаешь в газетах, мол, какие-то изуверы убили в заповеднике белого лебедя или срубили под Новый год в городе на площади молодую серебристую елку, радуешься, что негодяи получили по заслугам, а вот за чертой города жители сел и деревень испокон веку рубят лес, будто так и надо. У меня через дом живет сосед Петя. Где кончаются огороды и стоят бани, есть у нас зеленая лужайка — опушка соснового бора. На лужайке десятки лет стояли шесть великолепных сосен. На чистом месте деревья скорее растут. Как-то приехал весной и вижу: лежат они вповалку на земле, распиленные «дружбой» на мелкие чурбаки. Спрашиваю: «Зачем срубил? Так красиво было! Глаз радовали…» Отвечает: «В сенокос сосны затемняли лужайку, а мы на ней сено сушим». И весь разговор. Стукнуло в голову, мол, мешают — и срубил. Как говорится, и рука не дрогнула. Правда, раньше никому не мешали, ни его деду, ни отцу, а вот Пете вдруг помешали.

Глядя на него, другой односельчанин, Тихон, той же самой «дружбой» свалил три десятка молодых сосен, они, мол, загораживают солнце на картофельном поле…

Что имеем — не храним, потеряем — плачем!..

Считается, что без разрешения лесничества никто не имеет права срубить дерево, но еще не было случая, чтобы кого-либо в нашей местности оштрафовали за беззаконную рубку ценной древесины. Причем наша местность считается курортной зоной. За пять лет я не видел здесь ни разу лесника.

В июне-июле, когда охота повсеместно запрещена, я часто вечером и ночами слышу гулкие выстрелы: бьют уток и утят, еще не вставших на крыло. Несколько раз вскакивал с постели, бежал на озеро, но поди в темноте найди браконьера! Да и послушается ли он меня, безоружного…

И сети никто не ставит в открытую, все в сумерках да тайком. Можно подумать, боятся рыбоохраны, — как бы не так! Боятся воров. Одни браконьеры ставят сети, другие за ними зорко следят из-за кустов, а когда те загуляют у костра с бутылками — какое браконьерство без пьянки! — тихонько подплывают и вынимают сети. Не для того, чтобы сдать в инспекцию, а для того, чтобы через некоторое время поставить в другом водоеме…

Когда я сворачиваю с Невельского шоссе на Опухлики, меня всякий раз охватывает тревога: не порушили ли ту первозданную красоту во время моего отсутствия? Неширокая заасфальтированная дорога идет сквозь высокий сосновый бор. Узкое шоссе делает крутые зигзаги, тут уже начинаются холмы, сквозь кусты просвечивают озера. Одно, второе, третье… А когда тебе перевалило за полвека, начинаешь ценить время и о смерти думаешь как о чем-то неизбежном, к чему, вообще-то, рано или поздно надо быть готовым. Когда размышляешь о смерти, то невольно начинаешь вспоминать всю свою жизнь: что ты сделал? Что создал? Что оставишь после себя? И эти мысли не печальные, отрешенные, а конкретные, сиюминутные. Старики не боятся смерти, иные молят бога, чтобы поскорее послал ее. Я помню свою бабушку Ефимью Андреевну, каждый вечер, становясь на колени перед иконой, она просила божью матерь послать ей легкую смерть. И вставала с колен просветленная и умиротворенная. Помогли ей молитвы или нет, только умерла моя бабушка на девяносто третьем году легко, как заснула. Именно о такой смерти она и мечтала.

Старики не боятся смерти еще и потому, что организм, приближаясь к разрушению, готовит вялый мозг к мысли о неизбежном конце. Русские старики так же спокойно и деловито рассуждают о смерти, похоронах, как иные люди о предстоящем в скором времени отпуске. Они беспокоятся о том, где их похоронят, соберутся ли все близкие родственники, подходящее ли приготовлено смертное одеяние. И многие хранят его в ящике комода. Там и исподнее, и верхнее, и даже черные тапочки. Моя бабушка каждую весну доставала из комода свое смертное и проветривала на солнышке, потом снова заботливо складывала. И на лице ее не было и намека на грусть, лишь повседневная озабоченность.

Я знаю одного человека, который при жизни заказал себе мраморный памятник, правдами и неправдами выхлопотал в Ленинграде место на кладбище, положил на сберкнижку деньги на похороны. Со счастливой улыбкой рассказывал, как ему теперь спокойно и на душе хорошо… Дело в том, что с родственниками он жил недружно и не рассчитывал после смерти на приличные похороны и поминки…