Дай лапу, дружище!

Логинов делал вид, что не замечает Тобика, ничего не говорил, брал воду в колодце и нес ведра на коромысле. Вода выплескивалась и брызгала ему на резиновые сапоги. Тобик понуро плелся к калитке, открывать ее не нужно было, он запросто пролезал между жердин, а то и под калиткой, уходил домой. Худощавое с впавшими щеками лицо соседа ничего не выражало, со мной он всегда был ровно приветлив. Осенью и зимой заходил потолковать о жизни, взять почитать книги. Логинов был мастер на все руки, мог плотничать, разбирался в электричестве, разных моторах. И хозяин был неплохой, держал пчел, фруктовый сад у него был ухожен.

В деревне пили многие, даже женщины. И мой спокойный, рассудительный сосед, когда напивался, становился громогласным, задиристым, мог и подраться, разгорячившись в споре с приятелями. Раз или два он заходил ко мне под мухой, но я ему откровенно заявил, что с ним, с пьяным, мне неинтересно беседовать.

И надо сказать, он перестал навещать меня в подпитии. Вообще-то, по сравнению с другими, он редко прикладывался к бутылке, пожалуй лишь в праздники.

Наверное, Логинов в конце концов и смирился бы, что его пес стал жить на два дома, но скоро случилось такое, что наша дружба с Тобиком безвозвратно лопнула. Причем самым неожиданным образом. И обида его оказалась столь глубока, что мы теперь с ним совсем чужие. Он не видит меня в упор. И сколько бы я ни звал его, он даже не смотрит в мою сторону. И ни ногой ко мне. Когда я пишу эти строки, Тобик стоит у забора своего дома и задумчиво смотрит вдаль, туда, где на бугре возвышаются огромные сосны, спина его прогнулась, хвост завился кольцом. Что там видит Тобик, я не знаю: на бугре пустынно. И на дороге никого нет. Я высовываюсь в окно и ласково зову: «Тобик, Тобик!» Хотя бы голову, чертенок, повернул, кашлянул бы разок — ничего подобного! Стоит как памятник, отлитый из чугуна, и смотрит на песчаную дорогу, над которой плывут, чуть не задевая верхушки сосен, белые кучные облака.

Причиной нашей столь серьезной размолвки с Тобиком стал черный терьер Варден.

2. Варден

Мое детство и юность прошли в городе Великие Луки, поэтому когда я решил купить дом, то сразу подумал об этой местности. Дом я нашел всего в пятидесяти километрах от города. Места мне были знакомы, бывал в Опухликах мальчишкой, да и юношей на своем зеленом мотоцикле забирался я на здешние, когда-то богатые озера. Деревня Холмы мне понравилась. Дом был небольшой: кухня с русской печью и комната, потом я пристроил веранду. Все изнутри обил вагонкой и пропитал олифой. После Ленинграда, где я постоянно живу, меня привлекало, что здесь всего с десяток домишек. И благословенная тишина, которой нам так не хватает в большом городе. Конечно, хотелось бы иметь дом на берегу озера, чтобы, напарившись в бане, голышом в горячем пару выскочить и сразу бухнуться в холодную воду… Озера были, но увы, не рядом. До которого и можно добежать, не окунешься — отравлено мазутом. Да и мелкое, с илистым дном. А другое, у турбазы, — на порядочном расстоянии. Купаться я туда хожу жарким летом каждый день.

В деревне мне хорошо работается. Посидев до двух часов дня за письменным столом и пообедав, я иду в огород, полю грядки, окапываю картошку, потом колю колуном дрова, мастерю в пристройке, оборудованной по соседству с дощатым гаражом. Я думал, буду здесь проводить только летние месяцы, но деревня властно звала к себе, и я стал приезжать сюда и зимой. Сезон открывал в апреле, а уезжал в Ленинград в конце сентября, а если осень была погожей, то и в октябре.

Осенью шастаю по окрестным лесам за грибами. Иногда случается урожай на рыжики, а их собирать в траве так же интересно, как и в бору подберезовики с подосиновиками. Но рыжики не балуют нас, грибников. Пройдет один слой, и все. Кто успел, тот собрал.

Как-то перед самым отъездом из Ленинграда в деревню мне позвонил старый приятель дядя Дима. С моей легкой руки, его все так стали звать, даже те, кто был старше его.

— Хочешь потрясающую собачку? — предложил он. — Тебе там, в глуши, небось скучно одному? С собакой-то веселее…

Признаться, я тогда не помышлял ни о какой собаке. В свое время у меня был великолепный эрдельтерьер, но когда я остался один, то немало хватил с ним лиха. Пришлось отдавать знакомым, потом снова забирать… И после его трагической гибели я дал себе слово больше собаки не заводить. Но прошли годы, и тоска по четвероногому другу нет-нет да и давала себя знать. Особенно я это почувствовал в Холмах. Предложение приятеля застало меня врасплох.

— Какая собачка? — встревоженно спросил я. — Уж не болонка ли?

Болонок и шпицев я не любил. Они чем-то мне напоминали капризных дамочек, наманикюренных, с подведенными тушью глазами. И мордочки у них казались страдальческими. Лай у них нервический, визгливый, потом эта манера вечно карабкаться к хозяевам на колени. Я люблю собак больших, сильных, с независимым характером, умеющих за себя постоять. Отвратителен трусливый человек, но и дрожащая от страха собака вызывает неприятное ощущение. Особенно, если она, чуть что, ложится на спину и показывает всем брюхо Это самая рабская поза у животных, к которой они прибегают крайне редко.

— Не пожалеешь! — басил в трубку дядя Дима. — Пес что надо. Красавец!

— Щенок?

— На нее тут охотников хватает, — продолжал разливаться соловьем приятель. — Я вспомнил, что у тебя был Карай, ну, думаю, дай позвоню… Может, возьмешь?

— Какой хоть породы-то? — растерянно спрашивал я, а мысли роем проносились в голове. «Опять привяжешься, снова будешь таскать ее с собой, отдавать во время отъездов чужим людям, просить их, уговаривать…» — внушал мне трезвый, рассудительный голос, а другой, радостно-возбужденный, нашептывал: «Ничего страшного, в деревне собаке живется вольготно, можно попросить соседа Николая Петровича присмотреть, когда будешь в отъезде…»

«А кто кормить будет? — возражал трезвый голос. — В деревне собак почти не кормят, а когда отлучишься, кому будет охота за твоей приглядывать да еще заботиться?»

«А как приятно будет пройтись с собакой по лесу, станет скучно, будет с кем поговорить… — мягко увещевал другой, предательский. — А зимой? У русской печки? Сидишь на скамейке, подкладываешь поленья, а верный пес лежит у порога и смотрит на тебя умными глазами…»

Конечно, всегда нужно слушаться трезвого голоса, но часто ли мы так благоразумно поступаем?…

— Надо бы на нее посмотреть, — вяло сопротивлялся я, хотя в душе уже готов был взять собаку, уповая на наше исконное русское: авось обойдется!

— Тут у моих ребят фургон стоит, сейчас и привезут… Какой номер дома-то, забыл…

Фургон я встречал у парадной. Живу я в центре, прямо под окнами тянется узкий сквер со скамьями, разделяющий улицу. Тут и выгуливать собаку можно, вечерами я часто вижу здесь разных собак в сопровождении хозяев. Вот и я к ним примкну, пока буду в городе… Странные ощущения тогда я испытывал, меряя шагами зазеленевший скверик. Откуда-то с Московского проспекта — мой приятель работал начальником отдела кадров одного завода — мчался на мою улицу фургон с неизвестной для меня собакой, которая теперь, хочу я или нет, войдет в мою жизнь. Не отправлю же я ее обратно? Меня терзали любопытство и тревога: дядя Дима даже не сообщил, какой породы пес, да и пес ли? Может, сука? Он не разбирался в собаках, но знал мою любовь к ним, помнил Карая. Кого же он мне удружил?…

Когда фургон остановился напротив моего дома и из кабины выскочили двое мужчин, я торопливо подошел к ним. Один из них достал из кармана зеленую книжечку и родословную, другой пошел открывать дверь фургона.

Из машины прямо на асфальт одним махом сигануло огромное черное лохматое чудовище, у которого сразу и не разберешь где голова, а где короткий обрубленный хвост. Если бы чудище встало на задние лапы, то было бы в полтора раза выше меня. Густая свившаяся прядями черно-смоляная шерсть закрывала псу глаза и уши. Виден был лишь большой и такой же широкий, как у теленка, нос. Натягивая брезентовый длинный поводок, так что провожатый припустил бегом, чудовище устремилось в сквер. Подскочив к тополю, задрало курчавую ногу и, чуть повернув огромную лохматую голову в нашу сторону, надолго замерло в типичной собачьей позе.