Адмирал Нахимов

на коней и распрощались с А. И. Панфиловым и с офицерами

вообще; мы поехали шагом на 4-е отделение в сопровождении, можно

сказать, прицельных бомб, ядер и пуль на всем пути: господь нас

миловал, ничто не смело, по его воле, нас тронуть.

Во время этой дороги покойный адмирал был чрезвычайно весел

и любезен против обыкновения и все говорил: «как приятно ехать

такими молодцами, как мы с вами; так нужно, друг мой, ведь на

все воля бога и ежели ему угодно будет, то все может случиться:

что бы вы тут ни делали, за что бы ни прятались, чем бы ни

укрывались, ничто бы не противостояло его велению, а этим показали бы

мы только слабость характера своего. Чистый душой и благородный

человек будет всегда ожидать смерти спокойно и весело, а трус

боится смерти, как трус». После этих слов адмирал задумался, но лицо

его сохраняло попрежнему покойную и веселую улыбку.

Мы подгьехали к батарее Жерве (начало 4-го отделения) и сошли

с коней; адмирал, видя, что огонь неприятельской артиллерии тут

совсем слаб, приказал собрать вокруг себя всех матросов и прислугу

орудий. И когда люди были собраны, он, обратившись к ним по

обыкновению со словами: «здорово, наши молодцы», сказал: «ну,

друзья, я осмотрел вашу батарею, она далеко не та, какою была

прежде: она теперь хорошо укреплена; ну, так неприятель не должен

знать и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом

вторично прорваться. Смотри ж, друзья, докажите французу, что вы

такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то,

что вы хорошо деретесь, спасибо, ребята».

Не только слова, но одно присутствие покойного адмирала в

самую критическую минуту делало матросов чрезвычайно веселыми и

более энергическими, потому что они видели перед собой

начальника, которого они любили, как дети своего отца, готоеого умереть

с ними вместе.

Отдав кое-какие приказания самому г. Жерве, адмирал направил

свой путь на Малахов курган; взойдя туда, мы увидели, что» в башне

служили вечерню; адмирал, перекрестившись, пошел со мной вдвоем

(потому что начальник 4-го отделения Ф. С. Керн был у вечерни);

но едва мы успели пройти несколько шагов, как г. Керн нас догнал,

отрапортовал адмиралу, что все исправно, и, предложив зайти к

вечерне, просил ни о чем не беспокоиться, но адмирал не слушал и

шел вперед, захотевши, вероятно, осмотреть по обыкновению новые

работы неприятельские.

Он взошел на банкет, взял трубу у сигнальщика и стал смотреть

не в амбразуру из мешков, нарочно для того сделанную, а прямо

через бруствер, открыв себя почти по пояс. Тут г. Керн и я начали

его уговаривать смотреть пригнувшись или в амбразуру, но он не

слушал предостережения, как и всегда. В это время одна пуля

попала прямо в мешок около его левого локтя; вторая ударила в

бруствер и камешком от нее у меня разорвало козырек у фуражки.

Видя что это — прицельные пули, мы опять просили адмирала

сойти с банкета, но он не хотел, говоря, однакож, что «они сегодня

довольно метко целят». Только что успел он произнести эти слова,

как мгновенно упал без крика и стона. Все были поражены, когда

увидели, что пуля попала ему в левый висок на вылет. Я взял его

за руку и пощупал пульс; оказалось по несчастию, что он не бился.

Мне ничего более не оставалось делать, как приказать отнести на

время адмирала в блиндаж К г. Керну. Сам же я поскакал к графу

Сакену известить о смертельной ране нашего начальника. От графа

я прискакал домой и все комнаты опечатал. Возвращаясь на курган,

я узнал дорогой от своего казака, что адмирал еще жив и что его

повезли на Северную сторону в госпиталь. Я тотчас же воротился и

поехал туда.

Здесь я узнал, что рана Павла Степановича не дает никакой

надежды на его спасение и что вдобавок бок и легкие у него па*

рализованы. В таком положении он лежал до 30 июня. Во все время

он был без чувств и кое-как выговаривал только слова: «это вздор,

все пустяки». Более ничего не говорил и в 9 часов и 30 минут утра

скончался. 1 июля его хоронили с чрезвычайными почестями. Успели

кое-как снять с него портрет. Царство ему небесное, он нас любил,

как своих детей.

...Весть о горестной, тяжелой утрате нашей дошла уже до вас.

Право, не могу свыкнуться с мыслью; все еще не верится, что его уже нет..

Не только мы, родные2, но весь флот оплакивает адмирала, и только-

в эти минуты выказалось, какою всеобщею любовию он пользовался^

Что потеряли в нем защитники Севастополя, того не выразишь,

никакими словами.

Вот некоторые подробности: 28-го числа с утра открылась

сильная канонада против бастиона № 3. П. С. собрался ехать, но у меня?

было много бумаг, и мне удалось его удержать. В 4 часа пополудни

он велел оседлать лошадей. Уговорить не ехать мне не удалось; помню*

последние слова его: «Как едешь на бастион, так веселее дышишь».

Ме,ня в то же время послал он совсем в другую сторону, а с собою*

взял флаг-офицеров Фельдгаузена, Костырева и Колтовского.

Побывши около часа на 3-м бастионе, он поехал на бастион

Корнилова. Артиллерийского огня там не было, но ружей)ный довольно

сильный. В то время, когда, осматривая неприятельские траншеи, от

взошел на банкет и сделался открыт до пояса, ружейная пуля

ударила в мешок, у которого од стоял, но он не хотел оставить рокового

места и продолжал смотретЬ в трубу. В ту самую минуту, как он

повернулся, чтоб спуститься, пуля ударила его выше левого виска, и он»

упал без чувств. До самой кончины П. С. ни на минуту «е пришел

в себя. Никакая медицинская помощь не могла его возвратить к жизни.

Он скончался 30-го числа в 11 часов 7 минут пополуночи и погре-^

бен рядом с Михаилом Петровичем Лазаревым вечером: 1 июля.

« Морской сборник», 1855, № 7, учено-лит., стр. 167..

28 июня часов в 7 вечера я находился у раненого, всему

Севастополю дорогого Тотлебена и делал перевязку полученной им 8-го

числа штуцерной раны, принявшей сомнительный оборот от наступившего

воспаления жилистой оболочки. В это время вошел в комнату один из

подчиненных Тотлебену инженерных офицеров и, отозвав меня в

сторону, сообщил, что Нахимов убит штуцерною пулею на Малаховом»

кургане; он просил меня, чтобы я передал осторожно Тотлебену эту

печальную весть* Тотлебен с покойным адмиралом был в самых

близких отношениях. Эти два мужа, надежда Севастопольской обороны,

питали один к другому высокую степень уважения, чувствовали

взаимное друг к другу влечение и, устремляясь к одной и той же цели, в

мыслях и действиях своих представляли много общего. Мне досталось

счастие иметь с обоими частые, близкие и искренние сношения, и

потому я знаю, чуть ли не лучше всякого, как высоко каждый из них

ценил достоинства другого. При опасном состоянии раны Тотлебена и

сильной раздражительности, в какую его привели перенесенные при

девятимесячной беспримерной деятельности труды, я побоялся за

последствия такого тяжкого удара и запретил было сообщать ему об

сном, как вдруг внезапно вошедший офицер пригласил меня на

помощь Нахимову, перенесенному из Корабельной на Северную сторону

с опасною раною. Я поспешил туда и нашел его, окруженного врач?1-

ми, но в безнадежном состоянии. Пулею пробило череп навылет

через мозг. Адмирал лежал в предсмертных муках, которые

продолжались с вечера 28 до 11 часов 7 минут 30 июня, когда он испустил

последний вздох. 1-го июля последовало погребение.