Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

«Кроме того, Эренбург был тем человеком, кого приезжавшие советские писатели встречали в первую очередь. Знакомя их с Парижем, он „просвещал“ их по-своему. Этой обработке подвергались все писатели, приезжающие в Париж: Ильф и Петров, Катаев, Лидин, Пастернак, Ольга Форш, Николай Тихонов…» Здесь ложь прет изо всех пор. Борис Пастернак и Николай Тихонов в Париж приехали на антифашистский конгресс. Больше они с Эренбургом во Франции не встречались. Вдобавок, Пастернак появился на конгрессе со значительным опозданием и по настоятельной рекомендации Союза писателей. Нелишне предположить, что сам Сталин обратил внимание литературного руководства на то, что в делегации отсутствует столь крупная величина, как Пастернак. Какой обработке он мог подвергнуться, покинув Париж сразу после окончания заседаний?

В чем она заключалась? Что за чепуха?

Если показания действительно принадлежат Бабелю и появились в результате непереносимых физических издевательств, то его намерения очевидны. Любой мало-мальски здравый суд только бы посмеялся над утверждением, что престарелую и опытную историческую писательницу Ольгу Форш коварный Эренбург стал бы подвергать прозападной обработке. Если такого рода информация была намагничена Шварцманом и подписана Бабелем, то НКВД даром платало ему приличное содержание. Все это и должно было завершиться разоблачением и скандалом. Архивы просто не в состоянии были удержать в себе подобной карикатуры на дознание. Скандал разразился через два десятка лет, когда Бабель был давно убит.

Далее свидетельства Бабеля несколько уплотняются. Здесь становится ощутимее стремление дознавателей ослабить репутацию Эренбурга и бросить на него тень, что позволит, если последует распоряжение, открыть против него дело. При анализе предлагаемого пассажа нельзя забывать, что Эренбург действительно присутствовал на бухаринском процессе и был поражен услышанным.

Вряд ли автором показаний был только Бабель. Выбить из него подпись «технически» для Шварцмана и Серикова не представляло большой сложности. Однако протокол, составленный под пыткой, несет в себе зерно истины, хотя и заключенное в невыносимо хамскую оболочку: «В 1936 году Эренбург, в связи с прошедшими процессами над зиновьевцами-троцкистами…» Надо обратить внимание на странную инверсию. Обычное выражение для тех лет: троцкистско-зиновьевский блок!

«…В связи с прошедшими процессами над зиновьевцами-троцкистами (Эренбург) выражал опасения за судьбу главного своего покровителя Бухарина и расспрашивал также о новых людях, пришедших к партийному руководству, в частности о Ежове…»

Важно напомнить, что эпоха Ежова уже закончилась. Он еще жив, но уволен из НКВД. «Я рассказал Эренбургу все известное мне о Ежове, которого знал лично», — признается Бабель. Это признание находит подтверждение в мемуарах Эренбурга, которому слова Бабеля из протокола допроса тогда, конечно же, не были известны: «Исаак Эммануилович знал жену Ежова еще до того времени, когда она вышла замуж. Он иногда ходил к ней в гости, понимал, что это опасно, но ему хотелось, как он говорил, „разгадать загадку“. Однажды, покачав головой, он сказал: „Дело не в Ежове. Ежов, конечно, старается, но дело не в нем…“»

Все это крайне неприятно и компрометантно. Интимная сторона отношений Бабеля с женой Ежова ничего, кроме брезгливости, вызвать не может. Но не нам исследовать эту сторону биографии писателя. Совершенно необъяснимо пребывание Бабеля в доме Ежовых. Совершенно необъяснимы слова Эренбурга. И ежу было понятно, что дело не в Ежове. Неужели такой знаток человеческих душ и человеческих отношений, тонкий и умный политический наблюдатель, читавший зарубежную прессу, стремился получить подтверждение, что дело не в Ежове, а в Сталине?! Невероятно! Зачем он лез в эту кроваво-пьяную клоаку? Легко себе представить, какие разговоры велись в гостях у Ежова! Кто только не был арестован и расстрелян к тому времени!

«…А затем, — продолжает Бабель, — (Эренбург) обрисовал с моей точки зрения внутрипартийное положение, существенным акцентом которого считал, что пора дискуссий, пора людей интеллигентного, анализирующего типа кончилась. Партия, как и вся страна, говорил я Эренбургу, приводится в предвоенное состояние». Чувствуется, что цель дознавателя здесь — Эренбург, а не Бабель. Общие соображения, высказанные собеседнику, компрометируют отнюдь не того, кто делится ими, а того, кто внимает им. Возникает тема общности взглядов и интересов. Следственное мошенничество не очень тонкое, но по тогдашней поре вполне приемлемое. Слушал, поддерживал беседу — виновен!

Читая протоколы допросов Кольцова и Бабеля, начинаешь проникаться доверием к воспоминаниям генерала Судоплатова. Да, Сталин в какой-то момент решил арестовать Эренбурга и уничтожить его.

Осенью 1952 года на филологическом факультете Московского университета передавали из уст в уста слух о том, что Эренбург арестован. Сообщали и подробности: якобы он вышел из дома и отправился вниз по улице Горького, возле коктейль-холла к нему подошли двое в штатском и втолкнули в бежевую «Победу», причем вели себя довольно грубо. Были будто бы очевидцы этого происшествия, правда, никаких фамилий никто не называл и ни на кого не ссылался.

Тротуар у коктейль-холла и пятачок у «Националя» — место всяческих происшествий и встреч. По правой стороне улицы Горького однажды взяли каких-то ребят, замешанных в историю, описанную Ильей Шатуновским в знаменитом фельетоне «Плесень». Иногда здесь прогуливался сам Абакумов. На углу проезда Художественного театра часто видели Светлану Сталину и Светлану Молотову — двух молодых женщин, спешащих на премьеру нового спектакля. Встречался здесь пошатывающийся Михаил Светлов. В самом начале 50-х в кафе «Националь» зачастил маленького роста мужичишка в шикарном заграничном костюме. Однажды гардеробщик сказал хриплым шепотком:

— Это Рюмин.

К Юрию Олеше здесь настолько привыкли, что перестали замечать. Однажды я видел, как он шел, тоже пошатываясь, к зданию телеграфа. Спина широкая, волосы грязновато-седые. Поразила походка — правый ботинок шлепал, то и дело обнажая желтоватую пятку, которая просадила носок. Завсегдатаями кафе были Сашка Боркин, который писал романы за известных писателей, и Виктор Горохов, красивый молодой человек, получивший заказ на книгу о Поле Робсоне и на удивление всем написавший ее и издавший. Сиживала в зальчике кафе разная публика, иногда впоследствии добивавшаяся мировой славы, — Эрнст Неизвестный, например, и Андрей Тарковский.

Эренбург часто проходил мимо «Националя», потом шел по Моховой, никогда не останавливаясь возле университета, оставляя справа Дом Пашкова, срезая угол Волхонки, выходил на мост, спускался к «Ударнику» и перебирался то ли под мостом, то ли за «Ударником» в сквер на противоположную сторону. Там он гулял с собакой.

Вполне могли утром взять прямо на улице.

Я стоял в коридоре у окна на четвертом этаже и смотрел вниз, ожидая, когда в скверике появится наша студентка-заочница Нина Семенова, маленькая, рыженькая филологиня из Смоленска. Потом она стала писательницей и даже напечатала первую повесть в «Новом мире». Она должна была принести конспекты, которые я дал на вечер. Подальше в дверях аудитории я увидел Марка Щеглова и Владимира Лакшина, которые о чем-то говорили с всеобщим нашим любимцем Николаем Михайловичем Либаном. Потом они распрощались, и Владимир Яковлевич вместе с Марком направились ко мне. С середины 60-х годов я Лакшина стал называть по имени и отчеству, он продолжал меня величать по имени. Щеглова я всегда называл: Марк, хотя нас разделяло семь лет, а Лакшин был на год моложе меня.

— Ты слышал? — негромко спросил Лакшин.

— Слышал.

— Если Эренбурга забрали, — сказал Марк Щеглов, — над нашей страной, да и над всем миром…

Он не договорил, так как мимо волчьей пробежкой промелькнул заместитель декана и преподаватель украинского языка Зозуля.