Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Я полагал, что выражаюсь как-то по-особенному красиво и убедительно.

— Правду от нас скрывают. Разве не так?

— Не надо и нам ничего знать, никакой фашистской правды. Не надо! — отрезала недавно восстановленная в комсомоле нераскаявшаяся космополитка Женя. — Он нас тащит куда-то в темноту, в пропасть. Он ругает Эренбурга за пламенные призывы дать отпор гитлеровцам. Он служил им. Служил! Носил немецкую форму. История с рашпилем — выдумка. Как ты не понимаешь! Не верю я ему. Не верю! И никогда не поверю!

— А мы кому служим? Кому служили твои подруги, когда тебя исключали из школы, чтобы ты не заражала окружающих всякими идеями? Кому служит… — и я назвал фамилию блондина в бордовой рубашке, который издевался надо мной исподтишка после провала первых попыток спровоцировать.

Я чувствовал сейчас его уколы ничуть не меньше, чем раньше.

— Кому служит он? — переспросила Женя. — Никому. Своей глупости и злости.

— Ты уверена, что он нигде не служит?

— Уверена. Нет, все не то, все не так. При чем здесь он? — и Женя повторила фамилию блондина в бордовой рубашке. — Немцы — ужасно! Чужая форма! Чуждые идеалы! Руки в русской крови! Он стрелял в своих! В братьев! Стрелял в твоего отца! В твоего отца! Нет, нет, я не желаю иметь с ним ничего общего. Не желаю!

— Почему ты испугалась? — зло усмехнулся я. — Ты ничего и не имеешь общего с ним.

— Нет, имею.

— Подумаешь, покалякала однажды по душам. Угомонись! Я свидетель — ты ничего с ним общего не имеешь. И не пытайся разжалобить меня напоминанием о фронтовом прошлом отца. Это здесь ни при чем. Если не хочешь сюда ходить — не надо. Я тебя не неволю.

— Нет, я с ним имею общее. Имею! Имею! — и Женя заплакала.

У нее глаза всегда на мокром месте — чуть что: в рев. Способ такой девчачий.

— Ну что ты имеешь с ним общего? — сказал я, сбавив раздраженный тон.

— Я… я… сочувствовала ему! Сочувствовала! Да, да! Сочувствовала. И сочувствую. Мне жаль его и таких, как он. Жаль! Жаль, черт меня побери! Жаль! До слез, до слез жаль! И будет жаль всегда!

Я глубоко вздохнул и проклял наш несправедливый и жестокий мир. А каково тем, кто отдал жизнь в бою за родную землю, нарвавшись на пулю? В первую очередь им надо посочувствовать. У них не было артиллерийского прикрытия, у них не было автоматов, танковой поддержки. Ими плохо командовали. Пространство наполняли неразрешимые противоречия. Если глубоко копать, то ничего, кроме могилы, себе не выкопаешь. Я взял Женю за руку, и мы отправились к Роще, безмолвные и потрясенные огромностью лабиринтообразной жизни, которой начали жить. Постепенно Женина ладонь потеплела, я прижал ее к щеке, что несколько примирило с неизбежностью запуганного и неясного грядущего, которое уже прилетело прямо к нам, все забрызганное чужой кровью и облепленное чужими несчастьями. Оно, это грядущее, ставшее внезапно настоящим, оттеснило Эренбурга с его статьями на периферию сознания.

И мы погрузились в белую, чистую, осыпанную свежим снегом Рощу, которая стала на какое-то время нашей судьбой, нашим островом, нашей страной обетованной, нашей Палестиной. Я выразился тогда именно так: хорошо, что про себя. Вдруг услышал бы блондин в бордовой рубашке?! Впрочем, почему Лермонтову можно, а мне нет? Я негромко прочел:

Женя меня всегда понимала полуслова, с полустрочки и подхватила:

Мы забыли обо всем, счастливые и молодые, овеянные любимой поэзией любимого поэта.

«Связь с Мальро, — подчеркивал в показаниях Бабель, — он поддерживал постоянную — единым фронтом выступал с ним по делам Международной ассоциации писателей. Вместе ездили в Испанию, переводили книги друг друга».

Что же преступного совершил Эренбург? Какие его деяния могли нанести вред стране? Но следователи прекрасно сумели бы использовать подобные факты и при случае обвинить Эренбурга в предательстве интересов родины.

«Все сведения о жизни в СССР, — продолжал Бабель, затягивая глубже и глубже Эренбурга в трясину, — (он) передавал Мальро и предупреждал меня, что ни с кем, кроме как с Мальро, разговоров вести нельзя и доверять никому нельзя. Вообще же был чрезвычайно скуп на слова и туг на знакомства».

Последняя фраза, впрочем, как и начальные этого пассажа, не лживы и не изобретены Бабелем… Данная характеристика соответствует реальности. Но и ее при необходимости легко использовать против Эренбурга. Скрытность и осторожность — качества, присущие опытному разведчику. Если повторить показания Бабеля с определенной интонацией, то репутации Эренбурга будет нанесен существенный урон. Все дело в оттенках, и Шварцман это, конечно, понимал. От Бабеля следователи добивались изощренных показаний, которые поддавались бы интерпретации. Чем меньше шокирующих и примитивных разоблачений и обвинений, тем легче утопить жертву такого масштаба, как Эренбург. Скупость на слова и осмотрительность при знакомствах, манера поведения, исключающая и намеки на какие-либо тайные переговоры и сделки, — общеизвестные черты Эренбурга, старавшегося все время занимать открытую позицию. Таким образом, Бабелю оставалось лишь констатировать факты. Понятно, что никаких особых сведений Эренбург передать Мальро не мог. Французский писатель не относился к разряду слепцов. Луи Фердинанд Селин, не зная языка, увидел все, что видел Эренбург или путешествующий по стране Андре Жид. Чего стоит лишь одно изображение ленинградской медицинской клиники в «Безделицах для погрома»!

«Держать Мальро в орбите Советского Союза представлялось ему (Эренбургу) всегда чрезвычайно важным…» Есть ли здесь криминал?

Отнюдь! «…И он резко протестовал, если Мальро не оказывались советскими представителями достаточные знаки внимания», — утверждал Бабель. Иное дело, если установлено, что Мальро — разведчик и агент империалистической державы. Между тем прямая клевета на Мальро вызвала бы резкий протест в левых интеллектуальных кругах Запада. В кабинете Шварцмана и его помощников, где протоколы допросов редактировались, переиначивались и извращались при помощи простеньких ухищрений, с Мальро можно было поступать как угодно. Но для выступления на международной арене требовались более точные и корректные приемы. После липово подготовленных московских процессов, где концы с концами не всегда сходились, Сталин требовал более тщательной подготовки полицейских сюжетов. После войны небезызвестный Рюмин погорел на том, что попытался использовать при подготовке «дела врачей» старые и избитые схемы, непригодные в изменившихся обстоятельствах.

Но пока еще обстоятельства не изменились, пока еще свора дознавателей, привыкших к ежовскому мордобою и пропагандным формулировкам, не успела отреагировать на требования Сталина. Берия действовал в условиях предвоенной и военной ситуации, когда фальсификации как метод использовались с учетом действий немецкой разведки. Разумеется, если Сталин указывал на ту или иную личность или группу людей, дело шилось быстро и без всяких ограничений, но проходилось иногда работать в обстоятельствах, когда реальность вынуждала следственные органы и разведку добиваться выяснения действительного положения вещей. Война диктовала новые законы, и Лубянка перестраивалась.

Довоенные образчики работы Шварцмана и присных поражают бездоказательностью и легковесностью, занесенными на счет Бабеля, хотя их мог сварганить, склепать и изобрести любой гражданин из-под пивного ларька, читающий газеты и в глаза не видавший Эренбурга.