В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

Так как значение любого слова, вообще говоря, способно увязывать вместе совершенно разнородные представления (на основе того или иного "усматриваемого" языком) сходства данного предмета (концепта) с другими, и так как сравнение значений по элементарным составляющим (логическим признакам) никогда не дает нам цельной непротиворечивой картины, то правильным было бы, как представляется, охватить разнородные элементы значения слова в неком целостном представлении. Для этого приходится заглядывать глубже, чем позволяет сделать собственно словарное значение слова, т.е. нужно обращаться к таким компонентам, как образы воображения, которые лежат в бессознательном, и связи внутри которых, в отличие от сознания, легко допускают совмещение противоречий (Лосев 1977].

ОТСТУПЛЕНИЕ МИФОЛОГИЧЕСКОЕ.

Как из суеверий возникает причинность

(о "нанесении" смысла в человеческом сознании)

В работе (Цивьян 1985) описан словарь-тезаурус румынских народных примет и верований (конца 19 - начала 20 века), составленный неким Артуром Горовеи в 1915 году и включающий в себя 650 лексем, которые являются ключевыми для более чем 4500 правил (ниже правила помечены соответствующими номерами, взятыми из этой книги). Такие правила, когда-то руководившие поведением людей, живших в лоне традиционной культуры, теперь могут восприниматься нами как наивные, но именно их (при значительном пересечении румынского и русского фольклоров на этом уровне), как мне кажется, можно соотнести с теми способами проявления причинности, которые только что были рассмотрены у Платонова.

Вот некоторые верования, описывающие оппозиции 'внутренний/ внешний' или 'внутри/ снаружи', а также 'открытый/ закрытый', 'свой/ чужой', 'дружественный/ враждебный' и 'польза/ вред':

(665) Не смотри внутрь дома через окно снаружи, потому что иначе дом может разрушиться.

Приписываемый этим правилом запрет можно истолковать следующим образом:

.

Я хочу рассмотреть кажущиеся противоречия в приметах, описывающих названные оппозиции. Собственно говоря, это даже и не противоречия, а просто усложнения, вносимые дополнительными "возбуждающими факторами", т.е. новыми деталями или мотивами, вводимыми в эти правила, такими, например, как 'гроза', 'огонь в очаге', 'малый ребенок' или 'его одежда', 'колыбель' и т.п.:

(1213) Во время грозы следует открывать настежь все окна в доме, чтобы черт вышел наружу. - При том что само данное правило противоречит казалось бы естественному страху человека перед грозой и побуждению закрыть в доме все окна и двери, 'чтоб не влетела молния'!

(1381) Нельзя оставлять вечером незагашенный (непокрытый) огонь или открытые двери и окна, потому что может войти дьявол в дом.

Из этих двух примет, кажется, следует извлечь следующие мифологические представления:

, но

.

(889, 1292) Там, где в доме малый ребенок, надо ночью закрывать окна, чтобы не украли у ребенка сон.

Здесь явно переплетение следующих естественных и суеверных представлений:

. Хотя при этом:

Детям не надо застегивать рубаху, иначе они не начнут говорить.

Но как же так? Ведь, как мы знаем: обычное правило поведения по отношению к одежде состоит в том, чтобы ее застегивать.

Вот также правила поведения, включающие в себя оппозиции 'впереди (навстречу)/ сзади' и 'полное (наполненное)/ пустое' (они имеют явные аналоги и в соответствующих русских приметах):

Когда навстречу идет человек с полным ведром, все пойдет хорошо, когда же с пустым, плохо.

(495) Если вернулся назад (с дороги), все пойдет плохо (а по-русски: пути не будет - и чтобы этого избежать, надо посмотреть в зеркало);

(510) Если наденешь рубаху наизнанку, все пойдет плохо (или, как в русской культуре: "будешь бит", - а тот, кто хочет этого избежать, просит кого-нибудь из окружающих деланно "поколотить" или во всяком случае несколько раз ударить его по спине, чем как будто исчерпывается накликанная было беда, так сказать, искупаясь малой кровью.

Чем же обусловлено символическое истолкование всякого уклонения от предписываемых норм поведения? С одной стороны, конечно, строгой регламентируемостью всех сторон жизни человека, погруженного внутрь народного сознания и культуры. С другой стороны, оно совершенно очевидно осложняется также и "занятостью" именно этих уклонений от нормы, их явной закрепленностью за способами специального (колдовского, мистического) воздействия человека на события в мире или же вообще с практикой "левого" поведения в данной культуре (Б.А.Успенский). Вот, к примеру, именно один из таких случав, служащий как бы своеобразным противовесом к правилу (510):

(1787) Когда женщина отнимает ребенка от груди, она одевает рубаху наизнанку (задом наперед) и говорит: "Как я перевернула (отвернула) рубаху, так пусть отвернется (имя рек) от груди".

Когда сами нарушения нормы поведения становятся нормой - служа знаком уже в рамках иной семиотической системы и осознаваясь как случаи особого, мистического воздействия, тогда совершение данного действия без специального умысла, просто по небрежности или неведению, может представать как опасное видимо потому, что оно - став значимым! - вполне может быть нагружено (кем-то другим, без ведома человека, какими-то злыми силами) - иным, посторонним смыслом и использовано для совершения вредоносных для человека действий. Связь запретного и сакрального в культуре хорошо известна [Фрейд, Зеленин]. Видимо, чем более значимым является воздействие с помощью такого, нарушающего обычный ход событий действия, тем более табуированным, по контрасту, может почитаться и сам запрет.

Но кроме того, везде здесь очень важно, на мой взгляд, явное использование метафоры, т.е. переноса по сходству. Если вернуться к примете 529, то метафорический перенос, происходящий в ней, можно описать следующим образом:

что с нетерпением ожидает всякий родитель от своего ребенка - как проявления и доказательства его способностей - это того, когда он наконец заговорит. Но проявление способностей ребенка может чем-то сдерживаться. Первобытный человек видит здесь происки злых сил и ищет возможность их умилостивить или же как-то вывести ребенка из-под их влияния. Нарочитое нарушение правила по отношению к одежде ребенка выполняет явно магическую функцию - ему приписывается способность как-то "симпатически" влиять на свободное развитие речи, освободить ее от всех мешающих преград. Метафора состоит в том, что застегивание одежд отождествляется - по сходству - с препятствованием речи ребенка.

Другое правило:

(605) Когда режешь что-нибудь ножницами и оставляешь их открытыми, в доме будет ссора.

Тут налицо следующее отождествление (попробую восстановить исходную внутреннюю форму этого суеверия, как мне кажется, "лежащую на поверхности"):

так как ножницы состоят из двух браншей, они могут быть уподоблены, как здесь, семье (или мужу с женой). Магия состоит в том идущем далее отождествлении, что соединенные вместе бранши как бы символизируют согласных друг с другом супругов, а разъединенные (особенно забытые в таком состоянии, по неведению) символизируют "разошедшихся" супругов или - обратно - даже сами могут вызывать ссору, размолвку между ними>.

Или вот придание смысла бессмысленному, казалось бы, действию:

(855) Если малый ребенок качает пустую колыбель, в этом доме родится еще ребенок.

Это примета с ясной внутренней формой. Вот ее, так сказать, предпосылки:

;

;

;

рядом с колыбелью. Непосредственно рядом с колыбелью, т.е. подобен ей в каком-то смысле - хоть и хронологически ей предшествует - именно младенец (любой младенец или следующий ребенок, долженствующий родиться>;

ребенка вообще, или же как подходящего в данном случае - просто следующего по счету ребенка>.

Итак, все эти мифологические представления, исходно не обладая никаким смыслом (или являясь явными отступлениями от нормы и целесообразности действия), нагружаются смыслом именно в ритуализованном поведении, проходя через сознание носителей культуры как значимые отклонения от норм, а не простые случайности. Всем им подыскивается тот смысл, который устраивает данное общество (или его идейных руководителей, вождей) в плане регламентации (унификации) общего поведения.