Ближе к истине

Он чувствовал эту подспудную неприязнь односельчан, глубоко переживал. Мать рассказывала: «Бывало, ходит — ходит по комнате, курит, хмурится, потом вздохнет и с такой обидой скажет, вроде как сам себе: «Гады, я ж люблю вас!..»

Даже верный друг и спутница «дней бездомных» Людмила Пшеничная перестанет писать ему, когда к нему придет большой и громкий успех. В сердцах он напишет ей: «Сволочь, до каких пор будешь молчать?!»

Вокруг него образовался заговор молчания. Ему не могли простить успеха. Даже те, кто буквально купался в славе в то время. Его появлению в Москве посвятил свои язвительные стихи Евгений Евтушенко — звезда первой величины в те годы.

Встреча их произошла, точнее — их свели для хохмы, весной 1956 года в мастерской скульпторов, в подвале на Комсомольском проспекте. Здесь они и «схлестнулись». Суперинтеллигент и простолюдин в кирзовых сапогах.

В стихотворении перед нами предстает этакий монстр от народа, приехавший в столицу утверждать свою «лапотную» культуру. Вот его внешние характеристики и язык: «Крупно латана кирза», «Разъяренные глаза», «Голос угрожающ: — Я тебе сказать должон, я не знал, что ты пижон, шею украшаешь», «Крик: — Ты бабочку сыми! Ты со станции Зимы, а с такой фитюлькой!»

Не правда ли, монстр? Неотесанная деревенщина. И суперинтеллигент позволяет себе подыгрывать этому монстру от народа: в снятый сапог Шукшина Евтушенко бросает свой галстук — бабочку, вызвавший такую ярость у столичного гостя. Потом, обнявшись, они орут песни до хрипоты.

Это стихотворение Евтушенко написал во время похорон Шукшина. Огрызком карандаша, на клочке бумаги. По признанию самого автора. И это признание, это движение души, пожалуй, важнее самого стихотворения. Потому что свидетельствует о такой силе Шукшина, которая заставила литературного мэтра схватиться за огрызок карандаша на краю могилы усопшего. При жизни он снисходительно посмеивался над ним. На краю могилы понял, над кем посмеивался.

Итак, с одной стороны — искренняя, безоглядная любовь к людям, желание жить в добром соседстве, вместе работать, брать вершины искусства, делить сладкий и горький кусок, наслаждаться жизнью; с другой — черная зависть и неприязнь. И чем больше успех, тем чернее, тем страшнее эта зависть, называемая почему‑то всенародной любовью.

Пора бы нам, русским людям, извлечь из этого урок, понять, наконец, мертвую хватку этой «любви» и научиться не любить, а просто ценить и беречь наши доморощенные таланты, как бесценное национальное достояние. Научиться уважать человека при жизни, а не в пышных некрологах. Талантливых— особенно. Это наиболее ранимый народ. И надо научиться защищать их от грязных прилипал. От спекулянтов. От душителей в белых перчатках.

Краснодар — Сростки — Краснодар.

Июль 1989 года.

К ШУКШИНУ

(Непроизнесенная речь)

Дорогие соотечественники!

Я приехал с Кубани. Не по командировке, а по велению сердца. Приехал поклониться доброй и светлой памяти Василия Макаровича Шукшина. Привез поклон от красавицы Кубани прекрасноликому Алтаю. Поистине прекрасна земля Алтая! Наверно, все‑таки существует некая взаимосвязь между красотой земли и красотой настоящих сынов ее. Каким‑то образом она влияет на гене

тический код рода человеческого, в недрах которого вдруг появляются личности яркие, по натуре мощные, подобно всплескам протуберанцев на Солнце. Таким родила земля Алтая Василия Макаровича. У особенных людей — особая миссия на земле. Они несут в себе боль всечеловеческую как свою. Шукшин — это неутихающая боль всечеловеческая, явившаяся к нам во плоти. Его жизнь и творчество — это непрерывное горение во имя торжества правды и справедливости. Его имя еще при жизни стало подобием индикатора на добро и справедливость. Огромные массы людей шли и сейчас ходят на его фильмы, читатель берет в руки его книги с трепетным желанием приобщиться к правде жизни, добру и чистым, непосредственным движениям души.

Он был неудобным человеком своего времени, ершистым, потому что всем существом своим противился процветавшим махровому чинопочитанию, коррупции и политической проституции, когда вовсю работали жернова обесчеловечивания человека. И стал предтечей сегодняшней очистительной работы нашего общества. В те глухие времена он, как и Владимир Высоцкий, нел свою звонкую, бескомпромиссную песню, обращенную к душе человека.

Я теперь задаю себе вопрос — а как бы он воспринял то, что происходит сейчас в нашем обществе? Как он повел бы себя на Съезде народных депутатов? (Что он стал бы народным депутатом — я не сомневаюсь). Выступил бы он или нет? Если б выступил — о чем сказал? Наверное, встал бы на защиту родной природы. Этой вот природы. Да не «наверное», а точно! И наверняка встал бы в защиту простых людей, низведенных у нас до положения послушной, безропотной массы, простаивающей четверть жизни в очередях. В защиту людей, которые живут и трудятся честно, несмотря ни на что. Кормят, одевают, обувают страну, а потом первыми идуг на плаху воинствующего хамства и беззакония ополоумевших от безнаказанности правителей.

Он бы сказал свое сокрушительное слово и в адрес легионеров подлого Катехизиса, призывающего превратить жизнь этих людей в кошмар. Что может быть циничнее и преступнее?! Он бы сказал:

— А мы, господа хорошие, в ответ на ваш Катехизис напишем свой. И можете быть уверены — это будет достойный ответ. Не забывайте народную мудрость: на всякую хитрую… штуку найдется штука с винтом!..

Наверное, нашлось бы у него слово и для тех, кто под

нял поросячий визг о региональных кормушках. Это теперь, когда кормушки сколочены и в кормушках не пусто. Когда не висит над головой гитлеровский план «Ост» о полном и поголовном уничтожении. Когда под надежным ядерным зонтиком захотелось понежиться всласть, покапризничать и пожировать за счет другого…

Может, об этом сказал бы он, а может, о чем‑нибудь другом. А может, промолчал бы, не очень‑то поверив в искренность и надежность атмосферы: разговоров и эмоций много и с таким перехлестом, что на дела не осталось уже ни сил, ни времени. Очередной феномен! Разговоры толковые, а посмотришь вокруг — бестолочь. Доброе, нужное дело ведь начали и почти уже заговорили его. Заболтали. Вот об этом наверняка сказал бы Василий Макарович, не умевший лукавить и кривить душой.

А может, и промолчал бы. Может, его неистовый характер создан был так, что он мог развернуться только в условиях жесткой тесноты, духовной деградации застойного периода. Когда сила сопротивления свободе слова была сильнее силы его душевного сопротивления и как бы стимулировала его творческую энергию.

Может, в нынешних условиях свободной дискуссии, в этом распахнувшемся вдруг просторе для самовыражения он потерялся бы? Как потерялись многие, привыкшие к зажиму свободы слова, к выщипыванию из бездуховной нашей среды сюжетов для повестей и романов. Потому что этот распахнувшийся простор, может, только кажется простором. А на самом деле — неосознанная пока пустота?..

Много я отдал бы за то, чтобы увидеть, услышать реакцию Шукшина на наши перемены.

Сюжет этот вертится в голове, не дает покоя.

Ровно месяц тому назад, волею судьбы я был уже здесь, в Сростках. И здесь вот, на горе Пикет. Когда ехал сюда, представил себе, что он, Шукшин, «голоснул» и сел к нам в машину. Где‑нибудь на выезде из Барнаула. Положим, надоело ему лежать там, на Новодевичьем кладбище в Москве, и он решил навестить родные Сростки.

И что же из этого вышло?

Он искусал себе губы, пока мы заправлялись на бензозаправочной станции. Заправщица, раздавшаяся от пресыщения и мздоимства, велела всем выстроиться в один ряд, иначе не станет заправлять. И не стала заправлять до тех пор, пока машины не выстроились в один ряд, друг за дружкой. Солнцепек, духота, машины с грузами,

их где‑то ждут с нетерпением. Шоферы чертыхаются, перестраиваются в один ряд. В угоду заплывшей жиром самодурехе.