Чехов и его литературное окружение

Теплота при изображении человека, этот обозначенный самим Чеховым новый пафос его произведений, противостоит и одностороннему осмеянию ("вопиянию"), и натуралистическому безразличию, и тенденциозному поучительству. Но изменения в творчестве писателя не были чертой только его собственной эволюции. В этом своеобразно отразился поворот, проделанный всей русской литературой в 80-е годы, — поворот к изображению "среднего" человека и обыденной жизни.

"Средний" человек, его быт и психология оказались в центре внимания самых разных писателей, стали признаком целой литературной эпохи. "Я — средний человек, я хлопочу о средних людях, о людях с средними страстями, с средними характерами, с средними способностями…" — это говорит о себе герой И. Потапенко ("Не герой"). "Я хочу рассказать про один эпизод из моей жизни — из жизни заурядного человека…" — начинает рассказчик в романе К. Баранцевича ("Раба"). "Я пишу не для исключительных людей… Я имею в виду среднего человека", — заявляет И. Ясинский в произведении, озаглавленном характерно: "Этика обыденной жизни". А разве первая особенность героев Чехова не в том, что они — средние, обыкновенные люди?

И. Ясинский, назвав своего героя Иваном Ивановичем ("Бунт Ивана Ивановича"), самим именем, вынесенным в заглавие, указывает на его массовидность, распространенность. Чехов этот прием использует не однажды: "Марья Ивановна", "Ванька", "Иванов", "Дядя Ваня"…

"Средний" человек литературы 80-х годов — особенный феномен, отличный от "маленького человека" предшествующей литературы. Как ни разнилась трактовка этого типа Гоголем, писателями "натуральной школы", Достоевским, "маленький человек" — это всегда тот, к кому писатель хочет привлечь внимание своих читателей, обычно о нем не думающих; это объект, который должен быть замечен, извлечен из низов и с задворок, "большой" жизни. "Маленький человек" в традиционном столкновении со "значительным лицом" стал героем ряда рассказов о "толстых и тонких" и Чехова-юмориста, который пародийно переосмыслил эту тему.

"Средний" человек в литературе второй половины 80-х годов, в том числе и в "серьезных этюдах" Чехова, — объект уже отнюдь не экзотический. Обыденная жизнь, которой он живет, признается авторами единственной действительностью и единственным заслуживающим внимания объектом изображения.

Повседневность, обыденная жизнь в литературе 80-х годов — это не быт, среда в традиционном для прежней литературы смысле. В литературе предшествующих десятилетий (от Пушкина до Тургенева и Достоевского) быт, среда — это то, что противостоит идеалам героя, или опять-таки экзотический объект иронии, любования, обличения (от Гоголя до Островского). 80-е годы в литературе определили категории обыденности, повседневности, будничности как основную и единственную сферу бытия героев.

Врач, инженер, учитель, адвокат, студент, офицер, статистик, земец (а также и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, но показанные иначе, чем в предшествующие десятилетия) — герои литературы 80-х годов в новой, стремительно складывающейся действительности капитализирующейся России, становящейся на промышленные, городские рельсы. "Средний" человек понимается в этих произведениях как представитель новой массы, как всякий человек. И такое понимание Чехов разделяет с писателями из своего литературного окружения.

"Направленческая", наиболее авторитетная критика 80-х годов отказывалась видеть в этом повороте к повседневной действительности что-либо иное, кроме измены заветам "отцов", унижения литературы, свидетельства идейной неустойчивости или беспечности молодых писателей.

Между тем и большая русская литература в лице крупнейших, признанных писателей, Л. Толстого и Салтыкова-Щедрина, обратилась в это время к тем же самым объектам — повседневности и "среднему" человеку.

Толстой, оставаясь писателем-проповедником, от религиозно-философских трактатов и народных рассказов приходит в "Смерти Ивана Ильича" к сюжету из жизни самого обыкновенного "среднего" человека.

Щедрин во второй половине 80-х годов делает своим героем "среднего человека", "простеца". Опыты обращения его к "мелочам жизни" и "среднему человеку" особенно интересны, ибо великий сатирик и критик не только одновременно с молодыми беллетристами обратился к "бытовым вещам" и "партикулярным сюжетам", но предпринял и теоретическое осмысление путей русской литературы в 80-е годы. Некоторые страницы "За рубежом", "Писем к тетеньке" и "Мелочей жизни" содержат глубокое объяснение поворота, проделанного русской литературой. По ним же видно и все различие в обращении к "среднему человеку" Щедрина и Чехова.

В произведениях Щедрина, первым указавшего на "громадный прилив простецов" в русской жизни, проблема "среднего человека", "улицы" неизменно рассматривалась в связи с общим ходом истории, с осуществлением или отдалением торжества ее конечных идеалов. Чаще всего великий демократ, вслушиваясь в "неясное гудение улицы", находил мало утешительного в поведении современного ему среднего человека, для которого характерно "отсутствие общей руководящей идеи". "Средний человек" для Щедрина — это "стадный" человек, представитель толпы, массы, своей общественной пассивностью немало способствовавший окончательному воцарению реакции. И распадение современной жизни на мелочи — результат общественной безыдеальности — и должно рассматриваться как явление ненормальное, как досадное, хотя и неизбежное искажение поступательного хода истории.

У Чехова, как и у его героев, взгляд на "мелочи жизни" иной. "Вы вот улыбаетесь! По-вашему, все это мелочи, пустяки, но поймите же, что этих мелочей так много, что из них сложилась вся жизнь, как из песчинок гора!" — говорит герой рассказа "Неприятность" доктор Овчинников (7, 154), один из характерных экземпляров чеховского "среднего" человека.

"Средний" человек и у Чехова и у Щедрина принадлежит одной исторической эпохе. Но в каждом из двух художественных миров ему отведены разные роли. Основная черта "среднего человека" Щедрина — "инстинкт самосохранения", делающий его косной силой истории. "Простец" в щедринских "Мелочах жизни" — это субъект развития истории, понимаемого просветительски, фактор, замедляющий осуществление исторических идеалов. Героев чеховских "Степи", "Огней", "Неприятности", "Припадка", "Скучной истории" объединяет иной признак: все они не понимают жизни, у каждого из них свое "ложное представление" (7, 12); и все они пытаются найти ориентиры для понимания жизни, и у каждого "нет сил ориентироваться" (П 2, 190); они — субъекты ориентирования в мире, познания его.

В произведениях второй половины 80-х годов Чехов целиком погрузился в исследование путей, возможностей, заблуждений таких героев. Самостоятельными объектами анализа в его произведениях становятся познавательная деятельность человека, его представления о мире и определяемое ими поведение: попытки героя "ориентироваться в жизни", "разобрать" что-то "на этом свете" и отрицательный результат этих попыток, их неудача; чаще всего в итоге — человек разбит жизнью "на манер тысячепудового камня" (об этом Чехов писал Д. В. Григоровичу, делясь с ним замыслом продолжения повести "Степь", — П 2, 190).

Исторический оптимизм Щедрина явственно прозвучал в эти годы в сказке "Ворон-челобитчик": "Посмотри кругом — везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет… Оттого каждый и ссылается на свою личную правду. Но придет время, [27] рассеются как дым [28] все мелкие "личные правды". Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда; придет и весь мир осияет".