Девочка из книги отзывов

Мы вышли на улицу. Медленная жизнь переулков кончилась. Плотная человеческая масса двигалась по тротуарам, не умещалась на них, выжимала цепочку пешеходов на обочины мостовой. Регулировщикам это не нравилось, и посвистывали в свои трескучие свистки. Крики лоточников кряхтение моторов, взвизги тормозов и тонкий не свист троллейбусных мачт, трущихся о контактные провода. Внезапный рев самосвала, резкий запах отработанного масла. Лакированные спинки легковых автомашин.

Бесконечное движение, подчиняющее своему ритму. Улица в час «пик».

— Я неисправимый горожанин, — вдруг сказал профессор, — люблю все это. Бывает, знаете, на юге или где-нибудь в средней России в лесах, наслаждаешься тишиной, природой, и внезапно это как толчок в сердце — так захочется в город, в Москву, и уже отпуск не в отпуск. А в городе, бродишь по тихим переулкам — хорошо, а выйдешь вот в такую мещанину и чувствуешь, что живешь, что это сегодняшнее и сам ты сегодняшний. Люблю этот ритм. Устаю от него, а все-таки люблю. Он меня настраивает. Это, знаете, как джаз. Я дома часто, когда надо посидеть, подумать или, наоборот, просто отпустить центры мозга, включаю приемник, ловлю какой-нибудь далекий, бесконечный джаз без объявлений и пауз и так сижу с часок. Эту музыку можно слушать и не слушать, слышать и не слышать. Но она создает ровный ритмический фон твоего существования. Я думаю, что джаз, без его патологии, конечно, близок к ритмической организации человеческой психики.

Оттого он так действует. Иную музыку, скажем, чудные народные песни — у меня есть свои любимые — или сложную симфонию, не слушать нельзя. А джаз можно. Он есть, и его нет…

Мы проходили мимо витрин с большими фотографиями артистов вахтанговского театра.

— Часто бываете в театре? — спросил я.

— Сейчас не очень.

— Отчего?

— Некогда. А с другой стороны, театр как-то потускнел. Может быть, я ошибаюсь, и это у меня чисто индивидуальное ощущение…

— Уж не сторонник ли вы теории отмирания театра?

— Нет, что вы! Хотя, серьезно я не думал об этом. Надо анализировать, смотреть предшествующие взгляды, статистику, а так что ж рассуждать… Театр, как вам сказать, многое обходит, а меня волнуют вечные темы в их современной интерпретации.

Вот «Перед заходом солнца», — он указал мне на афишу, — сколько там планов! Житейский случай, даже банальный — любовь старика к молодой девушке. А ведь за этим социальное разложение семьи, разложение общества, начало фашизма… Тревожная атмосфера. А потом, главное для меня — выступает вечная тема Фауста. Трагическое несоответствие. Душевная молодость героя и неизбежная старость. Героическая попытка влить новое вино в старые мехи. Попытка успешная — герой не сдается, предпочитает умереть! Успешная и потому, что душа его и душа героини образуют гармонию, возникает любовь… Разве эта тема умерла? Я бы хотел знать, как преломляется она сегодня. А смотреть карикатурных стариков-академиков, которых охмуряют молоденькие дармоедки, не хочу! Как же это двадцатилетний Пушкин написал трагическую любовь Марии к старому Мазепе, как же это он не заклеймил ее? А Гете? А Тютчев? Помните?

И он продекламировал:

Или наука. Вы можете обижаться на меня, но я не видел на сцене современного ученого!

Я обиделся и стал говорить ему, что карикатурных академиков на сцене, слава богу, уже и нет, а, напротив, есть серьезные спектакли, где выведены ученые…

— Может быть, может быть, — согласился он, — не видел, отстаю, не успеваю…

Вот вы сегодня были в лаборатории. Вам кажется — признайтесь, ведь кажется, — что день прошел успешно, что у меня спокойно на душе. Слава богу, вы пьесу не собираетесь писать. Но что вы знаете? Разве я могу передать вам, что угнетает меня? Мы накапливаем факты, факты, факты. Кубики. А в постройку они не складываются. Нужна идея, переворачивающая все, идея высшего класса, а пока нет и не видно. Сейчас модно писать о биофизике, и напишете, а сколько в ней тупиков! Вот где драма! Может быть, жизнь пройдет, а в конце я узнаю, что все впустую: мы шли не туда… Вы говорите, ученый на сцене. Я видел «Галилея» Брехта в театре «Берлинер Ансамбль», когда он играл в Москве, хотя я с трудом воспринимал этот театр.

Там драма ученого, из благих намерений предавшего однажды свою науку. Брехтовскому Галилею показалось, что можно приспособиться к инквизиции ради того, чтобы сообщить истину науки потомкам. Но оправдывают ли средства цель? Во всяком случае это было интересно.

Я думаю о будущем, о совершенной человеческой организации, — продолжал он, — и для меня здесь тысячи проблем. Скажем, индивидуальность и общество… Я хотел бы, чтоб театр мыслил философски, чтобы он был умнее меня, как до сих пор умнее меня Шекспир, Толстой…

Или, скажем, такой институт, как брак в современном обществе. Неужели здесь тоже ничего не меняется? Я вижу, что меняется, а театр не видит. Странно. Часто пробавляется евангельским: не пожелай жены ближнего своего! Кстати‚ очень бы хотелось посмотреть спектакль о страстях человеческих, понимаете, о страстях…

— Вы, пожалуй, слишком, — сказал я, — театр многообразнее, чем вам кажется, и о различных сторонах современного брака там тоже есть…

— Возможно, — согласился профессор, — возможно, я несколько переборщил. Есть, конечно, хорошие спектакли и пьесы. Но мне нужен философский театр… Я раз в три-четыре года смотрю «Гамлета» — всегда, представьте, нахожу новое. Иногда думаю: по тому, как играют «Гамлета», можно судить о времени. Вы улыбаетесь — наверное, это уже сказано сто лет назад!

А потом, знаете, мне совершенства не хватает в театре.

— Совершенства кого?

— Не знаю. Вообще. Я оперетту люблю, но теперь не хожу. Как правило, танцуют и поют неважно. А пошел на венгерскую оперетту — это же прелесть! В своем роде это совершенно. Или Райкин. В его жанре — это совершенно. Вы понимаете меня? Рихтер — это совершенно, понимаете мою мысль? В театре много необязательного. Можно так, а можно и не так. Или актер хорош, а рядом с ним черт знает что. Мне часто не хватает законченности целого… Правда, видел два спектакля этого режиссера (он назвал фамилию, вокруг которой много спорили в печати) — интересно!.. А может быть, я придира, старею?

Мы пересекли Садовое кольцо и шли к бульвару Девичьего поля. Профессор молчал. Я не решался спрашивать его еще, но перед самым его домом не удержался.

— А, что вы думаете о необходимости искусства в наше время?

— Что тут думать! Без искусства никогда не жили и не могут жить люди. Искусство нельзя отменить, как отменить еду. Но искусство, видимо, повинно в том, что возникли мысли о его необязательности… Эстетика науки, техники? Великое дело! Но разве мы могли бы так чувствовать их красоту, если бы нас не подготовило к этому искусство? Вы зайдете?..

В АНТРАКТЕ…

«…Вслед за изучением сценических чувств актера должно прийти изучение чувств зрителя — изучение зрительного зала». Эти слова сказаны были человеком, потратившим жизнь на изучение сценических чувств актера — Константином Сергеевичем Станиславским. Станиславский считал изучение зрителя — делом будущего, поскольку трудность его огромна. И в самом деле, зрительный зал в известном смысле часть общества; или, как теперь говорят, его модель. Хотя, очевидно, что модель эта своеобразна: общество в его отношении к театру. Например, на стадионе эта «модель», будет выглядеть по-иному, в зале театра — по-своему… С другой стороны, каждый человек воспринимает спектакль отдельно, в соответствии со своими склонностями, жизненным опытом и опытом восприятия искусства, возрастом, особенностями психического склада. Тем не менее этот человек зависит от других людей в зале, заражается их реакцией, составляет с ними единое целое. Такова диалектика зрителя. Когда актеры говорят, что слышат на сцене дыхание зрительного зала, они вкладывают в эти слова определенный смысл.