Сатирические очерки

Наряду с этой причиной, создавшей немало препятствий нашему движению вперед, существовала еще и другая: дело в том, что число лиц, усвоивших себе французские вкусы и вводивших у нас новую литературу, было крайне ограничено: то была кучка разведчиков, выделившихся из массы совсем еще косной как в литературе, так и в политике. Мы никоим образом не отказываем им в благодарности, принадлежащей им по праву; нам хотелось бы только открыть более широкие перспективы нашей молодой Испании; мы хотели бы только, чтобы она в свое время была в состоянии занять свое собственное, завоеванное национальное место в европейской литературе.

Мы отнюдь не имеем в виду в своем беглом очерке углубляться в анализ дарований писателей предшествовавшего нам поколения; это было бы затруднительно, бесполезно для нашего замысла и, быть может, не очень лестно для тех из них, кто еще продолжает жить в наши дни. После того как иные имена, любезные музам, сумели если не возвысить испанскую, то во всяком случае ввести у нас литературу французскую, после того как они подчинили нас игу литературных законодателей пышного и размеренного века Людовика XIV, политические треволнения прервали начавшийся было перелом, который мы, за неимением лучшего, назвали бы положительным.

С тех пор вплоть до настоящего времени протекло немало лет, а мы были не в состоянии разобраться даже в положении вещей и не знали, будем ли мы иметь, наконец, свою собственную литературу или же попрежнему останемся привеском французской классической литературы прошлого века. Почти в таком же состоянии находимся мы и теперь: как в поэзии, так и в прозе мы готовы принять все, поскольку сами не имеем ничего. В наше время множество молодежи жадно устремляется к источникам знания. И в какую именно пору? В пору, когда умственный прогресс, сбрасывая повсюду цепи былого, расшатывая одряхлевшие традиции и ниспровергая идолов, провозглашает миру свободу морали, а заодно и свободу плоти, поскольку ни одна из них не может существовать без другой.

Литература должна отозваться на эту неслыханную революцию, на этот безмерный прогресс. В политике человек усматривает не что иное, как права и интересы, иначе говоря истины. Равным образом и в литературе он может искать только истины. И пусть не говорят, что устремления и дух нашего века, то есть дух конкретного анализа, несут будто бы в самих себе смерть для литературы. Это не так! Ибо страсти человеческие на веки вечные останутся истиной, да и само воображение, разве оно тоже не прекраснейшая из истин?

Если испанская литература эпохи золотого века была более блестящей, чем основательной, если впоследствии она погибла от рук религиозной нетерпимости и тиранической политики, если она смогла снова ожить только благодаря французским помочам и если бедствия родины прервали этот полученный со стороны импульс, будем надеяться, что в скором времени мы сможем заложить фундамент новой литературы, отражающей то новое общество, которое мы сами составляем, литературы истины, подобно тому как и в основе нашего общества тоже есть истина; не знающей других правил, кроме самой же истины, других учителей, кроме природы, такой же юной, как и та Испания, которую мы представляем.

Свобода в литературе, как и в искусстве, в промышленности, торговле и совести. Вот девиз эпохи и наш собственный девиз; вот мера, которой мы будем мерить; и в наших литературных приговорах мы будем спрашивать у книги: ты нас чему-нибудь учишь? ты отражаешь для нас прогресс человечества? ты нам полезна? – В таком случае ты хороша. Мы не признаем роли наставника ни за одной литературой Европы и меньше всего за одним каким-нибудь человеком или эпохой, поскольку вкус есть нечто относительное: мы не признаем исключительных совершенств за одной какой-нибудь школой, потому что школ абсолютно плохих не бывает. Не следует думать, будто мы ставим перед своими возможными последователями задачу совершенно нетрудную. О нет! Мы потребуем от них образования, потребуем знания человека: им нельзя будет, подобно классику, открыть Горация или Буало и поносить Лопе де Вега и Шекспира; нельзя будет, подобно романтику, стать под знамена Виктора Гюго и отмежеваться от Мольера и Моратина. Ни в коем случае! В нашей библиотеке Ариосто будет стоять рядом с Вергилием, Расин рядом с Кальдероном, Мольер рядом с Лопе; одним словом, будут уравнены в правах Шекспир, Шиллер, Гете, Байрон, Виктор Гюго и Корнелъ, Вольтер, Шатобриан и Ламартин.

Мы отвергаем, таким образом, то, что ныне у нас называется литературой; мы не хотим литературы, сводящейся к красотам стиля, к звону рифм, к кропанию сонетов и од, написанных «на случай», уделяющей внимание одной форме, а не идее. Литература для нас – дочь опыта и истории и тем самым маяк будущего; она учится, анализирует, философствует, углубляется, думая обо всем и говоря обо всем в стихах и в прозе на потребу еще невежественной толпы, она проповедует и распространяет знания, наставляя в истинах тех, кому интересно их знать, и показывая нам человека не таким, каким он должен быть, а таким, каков он есть, что ведет нас к его познанию; мы хотим литературы, полностью отражающей научные знания эпохи, интеллектуальный прогресс нашего века.

О сатире и сатириках [431]

Уже давно мы искали случая, чтобы сделать несколько замечаний по поводу неудачных попыток объяснить характер и особенности мастерства писателей-сатириков. Существует общеизвестное представление о том, что причинами той язвительности и едкости, которые отличают продукцию сатириков, являются их завистливость, творческое бессилие и предрасположение к мизантропии, вызванное личными неурядицами или физической неполноценностью создателя сатирического произведения. Откровенно признаемся, что по роду своей деятельности мы в высшей степени заинтересованы в том, чтобы рассеять подобное предубеждение. Разумеется, нельзя сказать, чтобы со стороны людей, обладающих даром видеть в предметах смешную сторону, не было никаких злоупотреблений и что они не используют этот дар для своей личной выгоды. К сожалению, чаще всего случается именно так. Однако каким же даром природы не злоупотреблял человек? II разве можно делать далеко идущие выводы только на основании исключений? Как бы то ни было, мы не в праве отрицать, что сатирики обладают благороднейшими качествами.

Из всех даров, которыми природа щедро награждает того, кто подвизается в столь ответственном жанре, он непременно должен обладать самым главным: проницательностью. Проницательность и дальновидность необходимы ему для того, чтобы вещи и люди, которые его окружают, представали перед ним в истинном свете, чтобы его не ввело в заблуждение кажущееся правдоподобие, которое имеет свойство окрашивать все окружающее в ложные тона. Обладая способностью к глубокому анализу, писатель-сатирик не должен скользить по поверхности: он обязан вскрывать причины и тайные пружины, управляющие человеческим сердцем. Эту способность ему дарует природа. Однако этого мало. Необходимо, чтобы жизненные обстоятельства создали ему возможность сохранения личной независимости и свободы, ибо иначе, стоит ему только обнаружить больший интерес к одним вещам в ущерб другим, он не сможет уже стать проницательным наблюдателем и беспристрастным судьей всего окружающего. Человек, осуждающий и высмеивающий ошибочные мнения и дурные поступки других людей, должен обладать особой силой убеждения, а для этого, кроме острого глаза, необходимо владеть не менее ценным искусством ясно излагать свои мысли. Последнее особенно важно, во-первых, потому, что нет такой истины, которая, будучи плохо, неудачно изложена, не показалась бы нам ложной; во-вторых, потому, что нас редко убеждает истина, которая нам не льстит. Искусство ясно излагать свои мысли всегда является плодом упорной учебы. В природе мы редко сталкиваемся с истинами, которые были бы ясны сами по себе, понимание и осмысление которых не требовало бы больших знаний. Необходимо учесть также, что сама форма изложения меняется от эпохи к эпохе: то, что в один период кажется возможным, приемлемым, дозволенным, в другое время приобретает слишком резкий характер или становится совершенно непригодным. Вот почему сатирик обязан хорошо понимать дух времени, в которое он живет. В этом как раз и состоит та значительная разница между сатириками античности и современности, которая поражает исследователя. Первым сатириком, о котором мы, блуждая в потомках времен, находим фрагментарные сведения, был Аристофан. [432] В своем произведении «Облака», которое следует рассматривать скорее как диалогизированную сатиру без строгой формы, нежели как обычную комедию, Аристофан задался целью осмеять не больше не меньше как одного из величайших античных философов – божественного Сократа. Каждый, кто имеет хотя бы приблизительное представление об этом непристойном опусе, должен признать, что в период более высокой культуры это сочинение должно было стать предметом всеобщего порицания. Но оставим в стороне далекие времена древней Греции и посмотрим, каковы были способы и формы выражения у писателей в высшей степени просвещенного (по сравнению с предыдущей эпохой, разумеется) века Августа. Скажите откровенно, разве витиеватый Персий или едкий Ювенал, [433] воспроизводя самые непристойные выражения своих современников, которых они высмеивали, могли бы найти в наш век утонченного лицемерия и ханжества читателей, способных принять и понять все это? Мы не говорим уже о фривольной манере Катулла и Тибулла, о грубой откровенности Марциала, [434] ограничимся суровым Цицероном, сладкозвучным Вергилием и изящным Горацием.