Огненный крест

Самолёт, набитый «под завязку» говорливым и каким-то даже восторженным народом, летел уже над Гренландией, далеко внизу свинцовели северные воды Атлантики; похожие на рваные листы пенопласта, плавали белые льдины. Я наблюдал в иллюминатор их знакомое по двум прошлым плаваниям в Арктике движение, такое же, как и недавнее, всего месяц назад, когда мы летели из Москвы в отчасти незаполненном, тихом лайнере, где тишину нарушали (помимо гула моторов) лишь вежливые и редкие вопросы стюардесс: чего желаете? Теперь же в салонах сквозила своеобычная приподнятость, эйфория возвращения на родину, которая на высоте одиннадцати тысяч метров выражалась в разнообразных формах.

Отдохнувшие и подлечившиеся на курортах Кубы, ребятишки из чернобыльской зоны, как и подобает всем ребятишкам, собранным в коллектив, хоть на земле, хоть в небесах, по-ребячьи развлекались, осмелев, затевали какие-то свои игры, бросались друг в друга скомканными бумажками, как в классе, прыскали смехом. Из моих соседей кто-то пытался шелестеть газетой, кто-то углубленно вникал в толстый приключенческий роман. Пытался и я читать, но получалось слабо. Затем – после раздачи пищи – сосед по ряду, быстро сморенный плотной едой, уснул, неловко раскидался в своём кресле, запыхтел во сне, выставив острый локоть мне в бок. А я, сообразив, что в набравшем высоту самолете разрешается курить, пошел в «курилку», то есть в хвост лайнера, где застал «знакомых» живописных рыбаков, что возвращались после многомесячной «рыбалки» возле берегов Перу и Колумбии; еще в гаванском аэропорту они давали отпускного «дрозда». Всем мирным, терпеливо ждущим посадки гражданам надоели они матерками, громогласными разговорами про «родной Мурманск», пиратского вида одеянием надоели, то и дело подкрепляя отпускные силы из горлышек разномастных бутылок, коими то и дело пополнялись в аэропортовском буфете и магазине.

Возвращались домой эти три сменённых экипажа сейнеров, заполнив всей разномастно-косматой и пьяной вольницей хвостовой салон самолета. Я пробрался сквозь их пиратские взоры, гвалт, звяк стеклотары под ногой, сквозь урман табачного дыма – на эту курительную площадку. Там, совершенно внятные и трезвые, несли «вахту» – в присутствии крепкого стюарда в фирменной рубашке – помполит и трал-мастер. Вахта их тут была вынужденной и заключалась в охране заднего самолётного люка, в который пытался «выйти», открутить винты и запоры, расскандалив с собутыльниками, один, уже ничему не внимающий, рыбачок. Теперь он лежал на самолётной палубе, делая усилия-порывы освободить руки и ноги, на которых прочно водрузились четыре внушительных ботинка – помполита и трал-мастера, вовремя пригодившихся со своей бдительностью.

Ладно.

На канадском острове Ньюфаундленд, а затем в ирландском Шенноне, где приземлялся самолёт, рыбачки вновь пополнили запасы спиртного, а в Москве, после нескольких томительных часов перелета, я с удивлением узнавал и не узнавал их хмуроватую, но уже вполне внятную ватагу, толпящуюся на выдаче багажа и нагружающую советские тележки аэропорта Шереметьево – всевозможными упаковками, коробками с нарисованными на них магнитофонами, «видиками» и прочей электроникой, конечно, купленной на валюту в загранке, электроникой, только начавшей проникать в рядовую отечественную торговлю.

Своё помню, недавнее.

Знакомое моряцкое дело.

Дома, значит...

Москва, как и месяц назад, представала во всем своём перестроечном виде – с шумными дискуссиями помятых личностей возле газетных киосков, с разбойными «мордами» и «харями» бичей-бомжей, уже не боящихся дневного света, кучкующихся мелкими ватажками в подворотнях, в гадюшных «аппендиксах» подземных переходов, «соображая» и «скидываясь» на пузырь одеколона или на какой-нибудь спиртовый аптечный настой боярышника или чеснока. Шипением лопнувших автошин змеилась еще не смелая ругань пожилых в адрес возникшей подобием бурьяна на пепелище многостраничной желтой прессы – с голыми грудями, пупками, глянцевыми задницами. Рядом же, чаще на ступеньках тех же уличных подземных продуваемых пеналов, стояли боевые, с протестными взорами тётеньки – с пачечками газет потоньше официальных и коммерческих изданий, с листовками, уже затвержденными в народе как патриотические, перестроечными властями не поощряемые.

В одном из переходов на улице Горького Тверской – пугающее для советского взора и сознания – крупно выпирало четверостишие, «заимствованное» у поэта-декабриста Одоевского. Черным фломастером – по серому бетону:

Не замазано, не стерто: гласность.

Из неглубоких, но тусклых этих подземок, заживших вдруг обновлением, доносились те же, что и месяц назад, мелодии скрипок и аккордеонов. Кто-то интеллигентно и часто вполне профессионально пел. Чаще трогательные классические романсы. Прохожие так же бросали поющим и играющим в растворенные, будто крокодильи пасти, футляры инструментов мелочь, рублевки, а то и что покрупней из бумажных купюр. Еще советские деньги, как окажется в скорый срок, доживавшие свой век.

Еще Москва была облеплена, будто засижена мухами, предвыборной агитацией. И сама она, столица, выглядела, будто раскрытый дом, где распахнуты все двери; ходят, распоряжаются в доме, кому не лень. На президентских выборах в России, ясно, победит Ельцин. Он уже не ездит напоказ в драном трамвае в Елисеевский гастроном за куском говядины, не стоит – потом это назовут «пиаром» в очереди в поликлинике. Он глава парламента, легитимен, важен и многими любим.