Письма из Лондона

Даже при том, что основной риск заражения бешенством по-прежнему будет (как и сейчас) исходить от провозимых контрабандой домашних животных — чихуахуа в шляпной коробке, проектировщики Евротоннеля не просчитались, уделив этой проблеме должное внимание. Опрос, проведенный журналом Автомобильной ассоциации [182], показал, что среди тех, кто считает Тоннель «плохой или очень плохой идеей», 32 процента были против потому, что им «нравилось быть островом» или они не хотели «утрачивать военные преимущества от островного положения», а 40 процентов возражали потому, что Тоннель «облегчит проникновение в страну бешенства». С какой стати взбесившийся зверь должен счесть траншеи в Кокельтакими уж привлекательными — это другой вопрос: как сказал об этом Тони Стивене из Британской Ветеринарной Ассоциации: «Ни для какого животного нет причин войти в тоннель, я уж не говорю о том, чтобы преодолеть по нему расстояние в 35 миль». В интерпретации психиатра британская одержимость бешеными животными (которые, странным образом, кусают так мало британских туристов, когда те проводят свои отпуска в Европе) может рассматриваться как феномен «перенесения»: поскольку общественные и политические нормы более не позволяют открыто ненавидеть и бояться иностранцев, островитяне, компенсируя свое разочарование, обращают свои чувства против континентальных животных.

Открытие тоннеля под Ла-Маншем происходит в год, который по идее должен натолкнуть британцев и французов на мысль отметить более теплую, более конструктивную сторону их отношений: 1994-й, в конце концов, — это девяностая годовщина Entente Cordialle [183]n пятидесятая годовщина высадки союзников в Нормандии. Но мало кто помнит, чем было первое — какая-то история про Эдуарда VII и парижских актрис? — и никто до конца не знает, что делать с последним. Сначала британское правительство хотело проигнорировать эту дату, предпочтя подождать до 1995 года — годовщины окончания войны; затем они метнулись в противоположном направлении — не угадав настроение общества и запланировав уличный сабантуй с мероприятиями «увеселительного характера» вроде конкурсов «Лучшая хозяюшка»: а вот у кого тут самые знатные оладьи? — и сели в лужу. Они не только оскорбили ветеранов, сделав акцент скорее на «праздновании», чем на «поминовении»; они оскорбили кавалера ордена Британской империи Веру Линн, певицу военных лет, которая для нас такой же национальный монумент, как для французов роденовские «Граждане Кале». Дейм Вера, одно только имя которой в голове любого человека старше двадцати вызывает строки «Будут реять синие птицы / Над белыми скалами Дувра», пригрозила даже бойкотировать главные торжества в Гайд-Парке, если правительство не прикроет весь этот балаган.

Что касается франко-британских отношений в более широком аспекте, то нельзя сказать, что сейчас они в сильно лучшей форме, чем в любой другой момент со Дня Высадки Союзников. Черчилль саркастически констатировал, что самый тяжелый крест, который ему пришлось носить, — Крест Лотарингии; позже де Голль отомстил ему политикой ярой англофобии. С тех пор британские премьер-министры один за другим разочаровывали французов своим равнодушием к идее европейского Дома, тогда как французские президенты, в свою очередь, всегда выказывали больше рвения почеломкаться со своими германскими коллегами, чем с британскими. Когда Франсуа Миттеран в 1986 году прибыл в Кентербери, чтобы официально — вместе с миссис Тэтчер — подписать договор о строительстве Тоннеля, в его «роллс-ройс» ударилось яйцо, а толпа при этом заулюлюкала: «Лягушатник! Лягушатник! Лягушатник! Убирайся! Убирайся! Убирайся!» Со своей стороны, миссис Тэтчер стала первым британским премьер-министром, которого в новое время освистали на улицах Парижа.

Что касается британской стороны, то полное ссор и конфликтов наследство истории усугубляется бедностью географии. У Британии в качестве очевидного соседа есть только Франция, тогда как Франция может развлекать себя с тремя другими крупными культурами — Испанией, Италией и Германией. За южным берегом Франции лежит Африка; за северным берегом Британии лежат Фарерские острова и множество тюленей. Франция — это то, что мы в первую очередь имеем в виду под Заграницей; это наша первичная экзотика. Ничего удивительного соответственно, что мы думаем о французах гораздо больше, чем они думают о нас (в принципе у нас даже нет монополии на англо-саксонскую культуру — они могут получить ее откуда угодно, с другой стороны Атлантики, если им вздумается). Англичане одержимы французами, тогда как французы всего лишь заинтригованы англичанами. Когда мы любим их, они воспринимают это как должное; когда мы ненавидим их, они озадачены и возмущены, но справедливо рассматривают это как нашу проблему, а не свою.

Например, они еще могут понять нашу манеру разговаривать через губу, когда это делают политики высокого ранга — но не бульварные ведь журналисты. Как английского франкофила меня часто просят объяснить шовинизм, агрессивность и спесивый тон нашей популярной прессы. Эти полканьи ухватки в последний раз наиболее выразительно проявились на первой полосе Sun за 1 ноября 1990 года, ровно за месяц до начала работ в Тоннеле. Напечатанная под заголовком «ДЕЛОР, ПОШЕЛ в ЖОПУ» и с подзаголовком «Завтра в полдень милости просим читателей Sun сказать французскому дурню, куда ему запихивать свои экю», передовица напоминала скорее атавистический пердеж: «Сегодняшняя Sun призывает семью своих читателей-патриотов сказать безмозглым мусью: КАТИТЕСЬ К СВОИМ ЛЯГУШКАМ! Они ОСКОРБЛЯЮТ нас, ЖГУТ наших овец, НАВОДНЯЮТ нашу страну своей поганой фуагрой и ЗАМЫШЛЯЮТ упразднить наш добрый старый фунт. Теперь ваша очередь пнуть под зад всю эту ГОЛЛЬ ПЕРЕКАТНУЮ». Этот бодрый политический анализ, за уморительной подписью «отдел дипломатии Sun», был подкреплен коллекцией ксенофобских шуточек — «Как называется француз с IQ 150? Деревня»; «Как называется француз, у которого двадцать подружек? Пастух», — любую из которых с тем же успехом можно было применить к любой другой нации, вызывающей ненависть. Sun настоятельно рекомендовала своим читателям выйти на следующий день на площади по всей стране и, когда пробьет двенадцать часов, повернуться в сторону Парижа и заорать: «ДЕЛОР, ПОШЕЛ В ЖОПУ», чтобы «французы на все сто ощутили взрыв ваших антилягушатнических настроений».

Палеолит? Низость? Гнусность? Безусловно. И тот факт, что это подзуживание не вылилось в уличные манифестации — когда на следующий день элитарные газеты выслали своих журналистов на Трафальгарскую площадь, те обнаружили всего полдюжины вдохновленных Sun протестующих, — не сводит историю такого рода к «просто-напросто безобидной шутке», нисколько. Эта торговля с лотка хамским национальным мифом и разящей пивом расовой демонизацией — подлое и пагубное занятие. Как культурное явление все это также для французов уму непостижимо. У их собственной таблоидной прессы совсем другие тараканы в голове. В свою последнюю поездку на пароме Дувр-Кале, в середине апреля я подобрал в Перонн самые жесткие аналогиSun — Infos du Monde, Speciale Derniere и France Dimanche. Передовые статьи там были соответственно о восьмидесятичетырехлетней канадской бодибилдерше, которую только что выбрали «Мисс Мускул-1994», о предположительно «трагическом» финале правления Миттерана и новость о том, что принцесса Каролина Монакская заказала себе свадебное платье. Другими темами, вызвавшими повышенную озабоченность, были: группа американских школьников, чьи языки покрылись волосами, итальянка, которая ест спагетти носом, опять же «трагическая» жизнь актрисы Мартин Кароль, обнаружение ранее неизвестного романа Камю, преследование Роберта Вагнера призраком Натали Вуд, намеки на беременность Клаудии Шиффер и возможность повторного вступления в брак певца Джонни Халлидея с одной из его предыдущих жен. В каждой из этих газет было по одной важной заметке о Британии: очередная халтура об Уоллис Симпсон и Эдуарде VIII (которую можно писать уже левой ногой с завязанными глазами), сплетня о ежегодном званом обеде Общества собак ее королевского величества (шавки в ленточках и бантиках ужинают при свечах: меню, понятное дело, прилагается) и статейка в духе Китти Келли [184]о герцоге Эдинбургском и его любовницах. Эта последняя история, нечего и говорить, концентрировалась скорее на эротических возможностях герцога и молчаливом переживании королевы, чем на, скажем, каком-либо культурном или институционном лицемерии. Ничего не меняется: сплетня, снобизм и сентиментальность продолжают править этой сферой журналистики.