Гарсиа Лорка

Расходились под утро. Всю дорогу до отеля Федерико продолжал донимать Николаса расспросами; и, посвящая его в тайны сона, где счастливо встретились два потока - негритянский и креольский, Гильен почему-то испытывал такое чувство, как будто не спутнику, а себе самому открывает он глаза, как будто многие мелочи, порознь жившие в памяти, соединяются вдруг, становятся необыкновенно значительными от одного лишь присутствия этого человека.

Уже простившись, Федерико порывался еще что-то спросить или сказать, но каждый раз останавливался и только бросал на приятеля взгляд, который показался бы тому укоризненным, если бы он знал за собою хоть какую-нибудь вину. Однако взгляд этот преследовал Николаса до самого дома, странным образом смешиваясь в его сознании с собственными растревоженными мыслями, с неотвязно звучащими ритмами...

То, что исподволь созревало в нем, конечно, вышло бы наружу и без знакомства с Федерико. И все-таки именно в одну из этих апрельских ночей 1930 года Николас Гильен впервые ощутил, что ритм, пронизывающий его, начинает превращаться в слова, расслышал четыре слога, которые нашептывал ему на ухо незнакомый голос: "негр-губошлеп, негро-бембон". Он так и не уснул до утра. Негро-бембон, негро-бембон, негро-бембон... Едва рассвело, он принялся за работу и, словно припоминая позабытый мотив, в один присест записал стихотворение, не похожее ни на одно из тех, какие сочинял раньше. Стихотворение называлось "Негро-бембон"; два эти слова прошивали его насквозь, как припев. А следом пришли другие стихи - о девчонке, что верна своему негру, и о другой, продающей себя за деньги, о любви на пустой желудок и просто об уличной встрече:

Иди, иди, прохожий,

шагай,

иди без остановки,

шагай!

Зайдешь к ней в дом - что видел

меня, не выдавай.

Иди, иди, прохожий,

шагай!

Только к вечеру положил он перо, еще раз перечитал восемь лежащих перед ним стихотворений, глубоко вздохнул, поставил общий заголовок: "Мотивы сона". Теперь он знал, что за голос не давал ему покоя всю ночь наконец-то собственный его голос!

Успех "Мотивов сона" был оглушительным - их тут же положили на музыку, их распевали на улицах люди, отродясь не читавшие стихов, не знавшие даже имени автора. Критики заявляли, что Гильен отыскал секрет по-настоящему кубинской поэзии, в поисках которой уже давно блуждают лучшие таланты. Раздавались, правда, и другие голоса, обвинявшие поэта в потворстве низменным вкусам толпы.

Как-то на очередном банкете в честь Федерико Гарсиа Лорки - число этих банкетов по мере его пребывания на Кубе возрастало в геометрической прогрессии - встал с бокалом в руке некий сеньор, один из тех, кто, не написав ни строчки, ухитряется занимать пожизненное место в отечественной литературе. Федерико терпеливо слушал речь, переливавшуюся всеми красками тропического красноречия. Вдруг он насторожился - оратор превозносил Гарсиа Лорку за достойную восхищения осторожность, которую тот проявляет в использовании народного творчества, облагораживая его и возвышая до уровня настоящей поэзии. Какой пример, восклицал сеньор, расплескивая в возбуждении вино на скатерть, для некоторых из молодых поэтов Кубы, в погоне за дешевой популярностью протягивающих руку уличной музе и не останавливающихся перед тем, чтобы ввести в литературу столь вульгарный, он бы даже сказал, площадной, жанр, как сон!

Гости переглянулись - одни со злорадством, другие с возмущением: все понимали, о ком идет речь. Момент был выбран хитро, оратор мог быть уверен, что не встретит отпора, - кто же станет превращать чествование Гарсиа Лорки в дискуссию о Гильене! - a между тем его выпад назавтра же облетел бы всю Гавану и Федерико невольно оказался бы причастным к этому.

С безмятежным лицом поднялся Федерико для ответного слова. Те, кто еще надеялся, что он по крайней мере возразит наглецу, опустили глаза: поэт в изысканных выражениях благодарил своего прославленного собрата, украшение обеих Америк, гордость испанской расы, за незаслуженно высокую оценку, которой тот удостоил его стихи, - разумеется, по своей безграничной благожелательности, так выразительно здесь сегодня продемонстрированной.

Кто-то, не выдержав, прыснул в салфетку. Прославленный собрат медленно наливался кровью. Федерико невозмутимо продолжал. Лишь исчерпав запас общих мест и несусветных комплиментов, засевших в памяти еще с лекций дона Рамона в Гранадском университете, он попросил позволения заключить речь новыми стихами, написанными на Кубе. Все захлопали. Украшение обеих Америк впервые перевело дух - и тут же снова втянуло голову в плечи.

- Стихотворение, которое я прочту, - сказал Федерико, - называется "Сон".

Сейчас он был серьезен по-настоящему.

Когда выглянет месяц полный,

я поеду в Сантьяго-де-Куба,

поеду в Сантьяго.

Оседлаю черные волны

и поеду в Сантьяго.

Когда пальма захочет стать птицей,

поеду в Сантьяго,

и в медузу платан превратится

поеду в Сантьяго.

В притихшем банкетном зале плыл, покачиваясь, кубинский народный сон с испанской поэзией на борту - уплывал, не трогаясь с места, в неведомый край детской мечты.

С рыжеголовым Фонсекой

поеду в Сантьяго,

с Ромео и розовою Джульеттой

поеду в Сантьяго.

...О Куба! О ритм шелестящий, острый!

Поеду в Сантьяго.

О канувший каплей в тропики остров!

Поеду в Сантьяго.

Арфа тугих стволов, цветок, кайман безмолвный!

Поеду в Сантьяго.

Я всегда говорил, что поеду в Сантьяго

оседлаю черные волны

и поеду в Сантьяго.

Переждав аплодисменты, Федерико поднял руку.

- Я написал эти стихи, - сказал он, обводя пристальным взглядом гостей, - в подражание моему другу, поэту Николасу Гильену.

8

Жизнь без забот и тревог, слава, дружба, влюбленные глаза женщин - вот это, наверное, и называется счастьем? Все новые пейзажи развертывает перед Федерико неисчерпаемая Куба, все новых знакомых дарит ему: сегодня русского композитора Сергея Прокофьева, концертирующего в Гаване, завтра генерала Лойнаса дель Кастилье, сражавшегося вместе с Хосе Марти за освобождение острова...